Ты не ошибся?
Я положил Пашкину голову на землю, поставил ведро и двумя руками достал из него голову Веры. Вытер лицо от гнусного формальдегида. Паша реально держал головы в обычных садовых ведрах, залив их до краев формальдегидом. Кто-то соленья на зиму заготавливает, а Паша головы. И хранил их еще, как соленья, в глубокой овощной яме.
Саврас: И чё теперь?
Я: У него еще сын есть.
Фаня: Олег…
Саврас: На всякий случай, что ли?
Убивать ребенка мужикам не улыбалось.
Я: Да я прикалываюсь. Мы ж не звери…
Фаня и Саврас выдохнули.
Я: Но присматривать будем.
Фаня: Если выживем.
Я: А куда мы денемся, когда разденемся!
Со мной что-то происходило, что-то нехорошее. Неконтролируемая удаль. В таком состоянии люди сжигают замки и вырезают деревни. Я подковырнул носком голову Паши, она взлетела в воздух, я пробил по ней ногой, да так ловко, что она залетела в ангар. Я упал на жопу, положил Веру себе на колени и стал гладить ее по волосам. А потом я куда-то ехал, глотал слезы и коньяк из фляжки Фани. На поляне я спрятал Верину голову в черную жирную землю и зарыл ее руками, как пес.
К отелю мы подъехали в каком-то едином сумеречном состоянии духа, разошлись по номерам. Я закрыл дверь, понюхал воздух – пахло Верой. Я повалился на кровать, уткнулся лицом в подушку, на которой она спала. Хью Грант из дешевой мелодрамы, только из страшной. В номер ворвался Саврас.
Саврас: Олег, идем!
Я лег на бок.
Я: Куда?
Саврас: Давай бегом!
Я пошел за Саврасом, мы зашли в их номер. Посреди номера стоял стул. К стулу был привязан Сева. Я подошел вплотную. Глаза открыты, раззявлены от ужаса. Ногти вырваны. Рот заклеен скотчем. Руки-ноги привязаны к стулу пластиковыми хомутами. На щеке ожог от утюга. Фаня пил из горла водку. Саврас потерянно сидел на кровати.
Я: Теперь мы знаем, как нас нашли.
Фаня: Долго он молчал.
Саврас: Да ваще братан! Я их, сука, на части рвать буду!
Помолчали.
Я: Уходим, мужики.
Я протянул руку и закрыл Севе глаза. Тяжелые выдались сутки. Плотные, как черная дыра.
Глава 7. Замок
Чуток отъехав от отеля, мы свернули на проселочную дорогу и заехали в лес. Надо было поспать и сменить машину. А главное, прийти в себя. Когда я увидел Веру на тропе, с моей душой такой ужас начал происходить, она такое невыразимое почувствовала, что дух ее как бы льдом сковал, чтоб она по фазе не поехала. Так бывает, когда ты переживаешь чувства, которые не можешь… не знаю, как сказать… не готов чувствовать. Нет, я сколько-то почувствовал их, когда голову Верину в землю зарывал, но это, знаете, будто лед весной подтаял и оттуда водичка появилась, децл совсем, ноги оросить; а тут только мотор заглушили, так меня накрыло, так прямо по башке звякнуло, слезы, как искры, брызнули. А еще оттого плачу, что внутри уже идеальной ее сделал, уже люблю всем сердцем и затаенно так понимаю, что скоро этой любовью утешусь, а потом и возвышенность в ней отыщу, жертвенность какую-то, благородство. А потом и вовсе начну думать, что Вере легко, она умерла, а я этот крест несу – вот какой я человечище. Чтобы всего этого не думать и не чувствовать и перестать уже рыдать, как телка из кино, я сосредоточился на левой ноге, вернее – ступне. Она сильно болела. Помните, я Пашину башку пнул на кураже, а щас кураж спадал и боль накатывала, как волны в Гагре. Я там в двадцатом году был, как раз накануне сраной пандемии. Будто житуха в кои-то веки решила меня побаловать и перед поеданием хрена с уксусом угостила пряником. Нет, если с пельменями, то можно и уксус… Я сначала в Гагре квартировал, комнатку снял в таком домике с оградой из лаврового листа. Помню, прибухнул, проволоку где-то стырил, присобачил к ней лавровые листочки, надел сандалии, завязался в белую простынку не без изящества, надел лавровый венок, взял бутылку вина и пошел гулять по набережной. А там закат, девушки… Гай Юлий Цезарь и Понт Эвксинский. Правда, вскоре из Гагры пришлось уехать, слишком уж там много пьяных долбоебов. Я, когда пьяный, очень добрый, потому что когда трезвый – злой. А большинство людей добренькие. Добренькие – это когда тебе твое добро ничего не стоит, однако мнишь ты себя добрым, причем мнишь искренне, но как бы без должного погружения в эту тему. А не погружаешься ты не потому, что тупой, а потому, что подспудно чуешь – щас погружусь, и всё, либо придется перестать считать себя добрым, либо придется меняться, чтобы стать действительно добрым, без фигни, а меняться неохота, меняться трудно. Люди эти, которые добрые на халяву, от алкоголя уходят под спуд и втыкаются в свою суть, как дембель в шалаву, и такое, суки, творят, что мое почтение. Мне с таким народом пить нельзя, народ редеть начинает: кто в море утонет, кто в горах потеряется, а я, может, сам сюда приехал в море тонуть и в горах теряться, некогда мне. Неделю я только в Гагре прожил, в село Алахадзы уехал, что между Гагрой и Пицундой. Роскошное место. Почти остров Фраксос, как у Фаулза в «Волхве». С легкой эрекцией и привкусом вина. Я домик снял в тридцати метрах от моря, комнату на втором этаже с французскими окнами. Каждое утро, на рассвете, я бежал к морю и плавал там, как сумасшедший. На рассвете хорошо плавать – никого нет, и оттого, что никого нет, пустой берег, с морем связь какая-то возникает, оно тебя обволакивает, баюкает, качает, лицо гладит, плечи, и такое чувство охватывает, будто ты через миллионы лет переступил и вернулся домой, к подлинным своим истокам, вернулся туда, откуда мы все давным-давно вышли на берег. Мне иногда даже страшно становилось от этих отношений с морем. Странно это все. Море же – объект, а тут как бы – субъект, и ты сам, невольно почти, начинаешь его одухотворять, а потом и разговаривать с ним, шептать всякую ерунду, с ума сходить. Нет, я не сошел, не подумайте, я это все в постмодернистском ключе: играл больше, чем на серьезных щах, но вопроса – откуда ноги растут? – себе не задавал. Не из трусости не задавал, а просто хотелось играть в это, быть легким, как брызги, ха-ха-ха! Хахаха хахахой, конечно, но
