уперся как осел, и сдвинуть его с места не представлялось возможным. Мне это путешествие в прошлое виделось болезненной и опасной операцией. Предстояло встряхнуть весь запылившийся хлам воспоминаний, угодить с головой в потрепанную люльку детства, увидеть в потрескавшемся зеркале свою физиономию десяти летней давности, соприкоснуться с призраками переживаемых тогда комплексов, обид и разочарований. Но больше столкновения с самой собой меня пугала встреча с родителями. Мы не видились девять долгих лет. За это время тонкая родственная ниточка между нами совсем обтрепалась, сделавшись невидимой. Казалось бы, мне должно быть все равно, какими они выйдут встречать меня, сгорбившимися, постаревшими, обросшими морщинами и ранними болячками или такими же как на сохранившемся в памяти семейном фото, законсервировавшимися своей нормальностью и непокорившимися временным ветрам. Но меня почему-то глодал зубастый страх, и в глубине души колыхалась надежда на второй вариант. Пусть они взглянут на вернувшуюся дочь с холодным безразличием, пусть окатят брызгами презрения – ерунда, лишь бы сами при этом крепко стояли на ногах и держали друг друга за руку. Всю дорогу Франсуа старался как мог успокоить мое дребезжащее волнение. Он не мог понять причину столь длительной самовольной разлуки с самыми близкими мне людьми.
– Ты как будто наказала себя за что-то, лишив себя общения с ними, – заметил он, – За что?
Я в ответ пожала плечами. Сложно объяснить граничущую с сухостью и безразличием эмоциональную сдержанность моих родителей. Пусть сам посмотрит и сделает выводы.
Как я и предполагала, информация о моем неожиданном приезде, не вызвала у мамы с папой бурного восторга. «Хорошо, будем ждать» отписались они коротким безучастным мейлом. Они перехватили нашу утомленную длительным мучительным путешествием парочку на автобусной остановке. При виде их сросшегося под зонтом в единое целое бинома, мое сердце замерло, не определившись сразу, запрыгать ли радостно или тоскливо заныть. Они практически не изменились, только стали больше похожи друг на друга, как будто невидимый чародей смешал их облики в большом котле и, получив нечто среднее, вылепил каждому по одинаковому анфасу. Франсуа разрядил повисшую в воздухе неловкость, первым бросившись обниматься и целоваться. Он, чужой, незнакомый, не знающий ни слова на их языке, в ту секунду был, должно быть, им ближе родной дочери. И этот, казалось бы, неуместный порыв как-то сразу встряхнул моих сухариков, они застеснялись, заулыбались – ожили.
И вот теперь, когда мы с мамой уединились на кухне за увлекательной лепкой пирожков, у нее вылетает это радужное признание.
– Да, повезло, – легко соглашаюсь я.
Мне как-то непривычно и неуютно в этой небольшой, захламленной квартире, давно не знавшей качественного ремонта. И еще немного неудобно перед Франсуа за тонкую паутинку на посеревшем местами потолке, за отбитую ручку на чашке, в которой ему подали чай, за дряхлые гостевые тапки, которые когда-то апатично валялись в коридоре, встречая меня из школы, а теперь удостоились чести взгромоздиться ему на ноги. Сам же гость, похоже, никаких неудобств не испытывает. Ему нравится исключительно все. И жидкий чайный напиток с неуправляемо плавающими на поверхности крупными чаинками, и мелкий промозглый дождишко за окном, и мамина нехитрая стрепня, и папин местный футбол… Даже бандитская орава бездомных котов, потерявшая в междуусобных войнах с лохматыми воронами-беспредельщиками кто глаз, кто лапу вызвала у него детское умиление. «И сметана вкусная» добивает меня этот неунываемый оптимист.
На четвертый день нашей добровольной ссылки в российскую глубинку, возвращаясь домой из ближайшего зачуханного супермаркета навьюченные пакетами с продовольствием, мы с Франсуа наталкиваемся на смутно знакомого мне немолодого дядечку. Он сидит на покосившейся выцветшей скамейке и потягивает пиво прямо из литровой пластиковой бутылки и краем глаза поглядывает за возьней разновозрастной ребятни. Его одутловатое лицо, выглядывающее из-под черной вязаной шапочки, когда-то было красивым, гладким, лишенным красноты, отечности и неухоженных измазанных пивной пеной усов. И фигурой, высокой и стройной, не отягощенной как сейчас плотным брюхом седьмого месяца беременности, восхищалась вся старшая школа. Когда-то этот рыхлый тюфяк был завидным мужчиной. Моим мужчиной.
– Лиза! Не может быть! – он узнает меня первым и, бросив пустую бутылку под скамейку, бросается мне на встречу.
Франсуа удивленно таращит глаза.
– Ну ты даешь! Выглядешь – отпад! Не узнать прямо!
Подразумевается, что раньше я была еще та замухрыжка. Слава Богу, мой жених не понимает по-русски.
– Спасибо, Денис. Я бы тебя тоже не узнала. Очень изменился.
– Я? Да? Это ты про пузо и лысину? Ха-ха, ну не мальчик уже!
– Ну, и не дедушка вроде. Мы же почти ровестники, – последнее предложение я произношу с искренним ужасом.
– Ну, ты как? Рассказывай? Обалденно выглядешь все-таки!
– Все отлично. Живу во Франции.
– Да? Ну, молодчина! – в его голосе ни нотки зависти, – У меня тоже пучком. Вон моя коза бегает. Настюха, подойди с тетей поздороваться.
– Здрасть! – несется из деской кучи-малы.
– А Светка второго ждет. Вроде мужик будет на сей раз. Хорошо бы. Двух баб с меня хватит! Ты извини, пойду я, а то она там опять соседского Кольку бутузит. Бывай, Лизок! Авось еще свидимся.
– Что это было? – интересуется Франсуа, когда мы подходим к подъезду.
– Так, один старый знакомый. Местный алкоголик, – отмахиваюсь я.
– Что алкоголик это я заметил.
У меня внутри плещется какая-то горькая желчь. Вроде как триумф получился. Я вся такая прекрасная и молодая, а этого бестолкового червяка жизь сильно потрепала. Но он почему-то счастлив. Хлещет свое дешевенькое пиво, размножается в свое удовольствие. И при виде шикарной бывшей жены в его неухоженную голову с поредевшей шевелюрой даже не закралась тень сожаления. Или хотя бы зависти. Почему? Разве так может быть? Разве можно, не будучи умолишенным, испытывать искреннюю радость от прибывания в этом сумрачном, изуродованном ржавой кишкой труб, дворике? Разве можно считать свою жизнь удавшейся, если в ней ни разу не было ни изысканных блюд Алана Дюкасса, ни грозно урчащего мощным мотором Феррари, ни качественной одежды, пошитой итальянскими или французскими мастерами? Что вообще в ней было, в твоей жизни, Денис Забельский? Один лишь испещренный катышками однообразия безликий быт. Может быть, именно безразличное неведение, что где-то бывает по-другому, и является фундаментом этой нелогичной удовлетворенности его постным существованием? Но ведь и я когда-то и представить себе не могла реальности ярких пейзажей Лазурки, экзотического вкуса заморских блюд, ласкового убаюкивания комфортабельной яхты… однако мне всегда подсознательно хотелось вырваться за пределы чечулинских грядок и прикоснуться к волшебному неиссякающему празднику красоты, роскоши и любви.
Приходит пора прощаться. Отец долго мусолит в объятиях Франсуа, нашептывая ему что-то на ухо, как будто тот в состоянии понять.
