И женят, если им не помешают вовремя. А как помешать? Сказать прямо самому царю о грозящей ему опасности? Представить ему все пагубные последствия этой интриги? Но ведь во всяком случае, кроме обручения, он ничему не подвергнется до поры до времени. Он скажет, если теперь с ним об этом заговорить, что обручение ни к чему не обязывает. Разве он не был обручён с Меншиковой, и разве это помешало ему сослать свою невесту вместе со всей её фамилией? Как объяснить ему, насколько Долгоруковы опаснее Меншиковых и что от них труднее избавиться, чем от таких без роду и племени проходимцев, как бывший пирожник? Да и постыдно царю русскому второй раз обручаться с девицами, на которых он не имеет твёрдого намерения жениться, и потому только, что у него своей воли нет... И как знать, какую над ним заберёт власть такая красивая и в жизненных делах многоопытная девица, как княжна Екатерина, ведь не для того же, чтоб любить и холить мальчика-царя, жертвует она любовью к человеку, в которого страстно влюблена и супругой которого должна была сделаться. Разумеется, ей захочется найти вознаграждение за принесённую жертву, а в чём ей искать это вознаграждение, если не в утехах честолюбия и властолюбия?
Положение с каждым днём обострялось всё больше и больше. При последнем своём свидании с мужем Лизавета напомнила ему, что возле царя остался только он один, не подкупленный фаворитами, а дня два спустя он был призван к князю Ивану, чтоб выслушать строгий выговор за то, что он позволяет себе слишком фамильярно обращаться с его величеством, давать ему советы беречь своё здоровье и избегать излишеств в кушанье и питьё, тогда как в той должности, которую он занимает, ему надо только заботиться о царском гардеробе да о надзоре за волосочёсами, портными и прочим людом, в обязанности которых входит забота о царском платье и бельё.
— Во время одевания и когда в покое нет придворных, ты позволяешь себе разговаривать с царём о предметах, не имеющих никакого касательства до твоей обязанности; вчера ты даже до того забылся, что осмелился ему напомнить о том, что он пятую ночь раньше как в пятом часу утра не ложится почивать... Твоё ли дело заботиться о здоровье его величества, когда он окружён вельможами, которые лучше тебя знают, что ему полезно и что вредно? Предупреждаю тебя, — продолжал всемогущий в то время князь Иван Алексеевич Долгоруков, — что мне это очень неприятно и что тебе было бы лучше вовремя убраться из дворца подобру-поздорову, чем дождаться, чтоб я тебя выгнал, как прочих. Нам нужны возле царя преданные нам люди, понимаешь? — прибавил он, вскидывая гневный взгляд на слушавшего его в почтительной позе у двери Праксина.
— В недостатке преданности моему царю никто упрекнуть меня не может, ваше сиятельство, — сдержанно отвечал Пётр Филиппович.
Ответ этот привёл царского любимца в такую ярость, что лицо его покрылось багровыми пятнами, и ему стоило большого усилия, чтоб не кинуться на ничтожного камер-лакея, дозволившего себе дать ему урок общежития, и не вытолкать его из покоя, тем не менее, вспомнив, что время ещё не пришло для него проявлять свою власть над царскими слугами, он повернулся к окну, с минуту перед ним постоял в раздумье, а затем, обратившись к продолжавшему стоять у двери Праксину, спросил, не желает ли он получить более спокойное и лучше оплачиваемое место, чем то, которое он теперь занимает.
— Я могу просить батюшку, чтоб он назначил тебя смотрителем царского дворца в Петербурге или которого-нибудь из его загородных домов, а может быть, тебе было бы приятнее управлять царскими имениями в Малороссии или на Волге?
— Я на своё положение при царе не жалуюсь, ваше сиятельство, — отвечал Праксин.
Уж это было слишком, и сдавленный гнев молодого князя вырвался наружу в крикливом возгласе:
— Ступай вон, если понимать меня не хочешь! И не пеняй на нас, если с тобой случится что-нибудь худое.
Праксин ушёл к себе домой, вполне просвещённый относительно того, что ждёт его в самом скором будущем, и с решимостью не покинуть своего поста, не попытавшись спасти царя от расставляемой ему новой ловушки. Времени терять нельзя было. В тот же вечер, или, лучше сказать, на следующее утро, потому что царь вернулся из загородного дома Долгоруковых, где был бал с фейерверком и катанием в санях, далеко за полночь, Праксин в почтительнейших выражениях стал его умолять подумать о своём здоровье, вспомнить, что через несколько дней должно произойти священное торжество венчания его на царство и что вся Россия с животрепещущим волнением следит за каждым его шагом и сокрушается недостойным образом жизни, который его заставляют вести в такое важное для него и для всех его подданных время.
В обширном покое с расписным потолком и со стенами, обитыми штофом одного цвета с пологом, окружавшим со всех сторон золочёную кровать посреди, не было, кроме них двоих, ни души, и, опустившись на колени перед царём, лежавшим уже на кровати, Праксин продолжал настаивать на необходимости для царя изменить жизнь, учиться, чтоб сделаться достойным править вверенным ему Богом народом. Увлёкшись волновавшим его чувством любви к родине и поощрённый терпеливым вниманием, с каким его слушали, и серьёзным выражением устремлённых на него детских глаз, Праксин распространялся о святости великого таинства, которое готовятся над ним свершить, и об обязанностях, налагаемых на него этим таинством.
— Не о танцах и не о забавах должен его величество теперь думать, а о том, чтоб испросить у Господа Бога сил и разума на великий, святый подвиг! Ваше величество должны пребывать в посте и в молитве, а не в бесовских развлечениях.
— Вот и бабушка то же самое говорит, — заметил вполголоса царственный мальчик, — и сестра, и граф Андрей Иванович...
— Все, кто вас любит и желает блага родине, вам то же самое скажут, ваше величество.
— Нет, ты не знаешь, князь Иван говорит, что надо пользоваться жизнью, что выучиться всему, что мне надо знать, я всегда успею, что молодость один только раз в жизни бывает... А княжна Екатерина все надо мною смеётся, называет меня ребёнком и уверяет, что я не умею быть большим... Мне её издёвки уж надоели, Филиппыч, она меня всё дразнит, всё стыдит... А куда девался тот старичок босой, которого приводила ко мне тётенька Лизавета Петровна, когда мы ещё были в Петербурге? Он тоже мне говорил
