им было послушать рассказы Петра Филипповича и Лизаветы Касимовны про царя и про цесаревну, но с каждым разом разговоры становились сдержаннее и бессодержательнее, так что беседа оживлялась только во время их отсутствия — так неохотно отвечали они на расспросы о царской семье, к которой оба стояли так близко.
А вскоре наступило такое время, что и при свиданиях наедине супруги Праксины затруднялись передавать друг другу то, что у них было на душе. Всё реже и реже посещали они Лыткину с Филиппушкой, и мало-помалу прежний дух тоскливого страха и жуткого недоумения стал заменять промелькнувший было метеором луч надежды и блаженных упований не в одном доме у Вознесения, а также и в прочих московских домах и дворцах.
Царь проводил время в недостойных его сана увеселениях, в обществе пустом и развратном, к которому, ко всеобщему негодованию, присоединялась и цесаревна Елисавета Петровна. Готовиться к царствованию у него не было ни времени, ни охоты, и по городу ходили печальные рассказы о его ссорах с наставником его — умным графом Остерманом и с добродетельной сестрой его — великой княжной Натальей Алексеевной.
Расползлись слухи эти и дальше, по всему Русскому царству, порождая легенды, одна другой безотраднее, волнуя умы злыми предчувствиями.
Россия начинала терять веру в силу божественной благодати над юным царём, и сам народный дух, столь доселе твёрдый в вере в милость Всевышнего и в совесть царскую, начинал заражаться смятением.
Опять опустел домик Авдотьи Петровны, и, кроме Ветлова, не покидавшего в ту зиму Москвы, да молодого подьячего Докукина, никто не навещал по вечерам Лыткину с Филиппушкой, который чувствовал себя, невзирая на близость родителей, более сиротой, чем тогда, когда они жили в Петербурге.
Докукин был человек с большими странностями, такой робкий и молчаливый, что, если б не Ветлов, никогда бы не догадаться о его начитанности и учёности. Где именно столкнулся с ним Ветлов, неизвестно, но через него Докукин попал и во дворец к Праксину, у которого он был раза два и на самое короткое время, причём успел, однако, проявить такую ненависть к Долгоруковым, что осторожный Пётр Филиппович больше его к себе не приглашал, а узнав случайно, что он повадился к Лыткиной, нарочно зашёл к жене, чтоб ей сказать, как ему не нравится, что этот Докукин ходит к её приёмной матери. Таких незнаемых людей надо остерегаться.
— Почём знать, с какими целями поносит он Долгоруковых? Может, соглядатаем его кто к нам заслал. По нынешним временам всякого подвоха можно ждать, а на меня и без того князь Иван недоброжелательно поглядывает. Чует, верно, сердце его мою к нему ненависть за то, что портит царя, — прибавил он со вздохом.
— Ты бы, Пётр Филиппович, под предлогом болезни, что ли, отказался от должности да уехал бы с Филиппушкой в Лебедино, — сказала Лизаветка.
— Не время теперь службу царскую бросать, — угрюмо заметил он. — Вот, Бог даст, повенчаем его на царство, ну, тогда надо думать, что и граф Остерман, и прочие, что скорбят о нём не меньше нашего, наберутся сил и смелости сказать Долгоруковым правдивое слово и сократят общим советом их власть над царём.
— Хорошо, кабы так, — вздохнула Лизавета. — Пора! Дело-то при них не в пример хуже, чем при Меншиковых, пошло.
— Вот и ты, как тот Докукин, говоришь, — заметил муж.
— Да ведь и ты то же думаешь, Пётр Филиппович...
Он промолчал, а она, подождав с минуту, продолжала: — Во всяком случае, раньше и моя цесаревна жила честнее, а теперь даже и думать не хочется, куда она идёт от отчаяния... Уже в городе стали поговаривать про то, что она вместе с Долгоруковыми царя губит.
— Пыталась ты ей всё это представить?
— Сколько раз! Да она уж не та, что была раньше: слушать-то меня слушает, а чтоб хоть крошечку исправиться — и не думает. С Александром Борисовичем всё-таки сдерживалась, он ей каждую минуту напоминал про её звание и к чему звание это её обязывает. Ему было лестно быть любимым цесаревной, императорской дочерью, имеющей права на русский престол... ведь чуть было императрицей не сделалась! Ну а теперешний-то её сердечный друг — иного поля ягода: чем она проще себя держит, тем она ему ближе. В Александровском совсем как простые люди живут, со всеми встречными и поперечными она знакомится, всех к себе зазывает, с крестьянскими девушками в хороводах ходит и с парнями деревенскими песни поёт... Я так это понимаю, что она с отчаяния так себя повела: не может утешиться, что престола лишилась во второй раз через Меншиковых. Как свалили их, она первое время страданиями их тешилась, только, бывало, про них и говорит да расспрашивает, каждой их слезе радовалась, ну а как увидела, что при Долгоруковых ей не легче и что, чего доброго, эти ещё крепче свою фамилию к царству приладят, чем Меншиковы, и затосковала она пуще прежнего, а чтоб забыться, и кружится без устали то с простыми девками да парнями, то с возлюбленным, то с царём и с теми, кто его окружает. И чем только всё это кончится — одному Богу известно! Намедни горевали мы с Маврой Егоровной о ней и договорились до того, что самое было лучшее — замуж её отдать за какого-нибудь немецкого принца... всё же лучше, чем через долгоруковские происки в монастырь попасть.
— До этого ещё далеко — не цари ещё Долгоруковы, чтоб царскую дочь в монастырь заточить...
— Сами-то ещё не цари, и царями, Бог даст, никогда не будут, а что дочь свою старшую они в царицы прочат, это по всему видно...
— Не оборвались бы на этом, как Меншиков. У них дочь на шесть лет старше царя, и слава про неё нехорошая идёт... Тебе кто про этот новый долгоруковский прожект говорил? — спросил он угрюмо.
— Да уже я от многих слышала. Мавра Егоровна уверяет, что у них всё к тому подведено: царя по целым дням с нею оставляют, а когда её нет, ему в уши про неё брат её жужжит и прочие. Ведь теперь у вас во дворце, кроме тебя, нет ни единой души, ими не закупленной, сам ты это знаешь.
Да, он это знал, и каждое слышанное от жены слово служило мучительным подтверждением ни на минуту не перестававших терзать его и днём и ночью догадок.
Долгоруковы хотят женить царя на княжне Екатерине.
