кухлянки. На улице было привязано несколько собачьих упряжек, но внимание дяди Егора привлекала одна из них, и он с нескрываемой завистью спросил:
— А я, брат, чьи это такие шепеткие собаки?
— Это нашево дяди Вани.
— Каково дяди Вани, Замарая что ли?
— Нет, дяди Вани — Такишка.
— То-то, смотру, собаки-те подборные и нарта-та шепеткая, просто выкатаная. У него чево худые будут! Он не нам чета человек.
— Вот-та собака-та перення-та, черная, белошеяя, это щенок наш был, — сообщил Мишенька. — Лонись по второму алыку мама подарила ему. Шибко он хвалит эту собаку, говорит, откликается хорошо — прямо к задку прибегает и нарту оббегает приемисто, хоть по дороге, хоть по целику. Очень пертужая и отменно Дорогу гонит.
Проходя мимо, Мишенька покликал собаку: «Бантик, Бантик». Бантик поднялся и немного потянулся, приложил уши и помахал хвостом. Мишенька погладил его по спине. Собака была запряжена в алык из сыромятной кожи, покрытой зеленым сукном, а по бортам отделанной мандаркой. На шее у нее красовался красносуконный галстук с шеркунцом.
— Илуга! — с завистью только и произнес дядя Егор, — У меня эдаких собак и алыков вовсе никогда не будет.
Зашли в избу. Дядя Егор снял малахай, сунул его в подмышку и, дойдя до середины избы, остановился, глядя на иконы в правом переднем углу, перекрестился и только тогда произнес слова приветствия:
— Здороовоче!
— Здорово! Приходи! — ласково отозвалась хозяйка дома. — Ты ково привез, батя Егор, уполномоченного или ково другого? В темноте-то плохо вижу.
— Видно, шибко большого начальника привез, — сказал приезжий. — Портфель-от страсть большой.
Я сначала не понял, при чем тут большой портфель, но позже узнал, что в Русском Устье считали: чем больше начальник, тем большей величины должен быть у него портфель.
Тетка Апрасенья кому-то приказала снять трубочицу, нащипала лучины, ожигом расковыряла засыпанные в загнетке угли, стоймя поставила в чувал лучины, подожгла углями их концы, добавила несколько поленьев, и в избе воцарилось огненное зарево, которое обдало светом все закоулки, донося до нас ласковое тепло.
В избу зашел Кешенька, братан хозяйки дома.
— Няня, — сказал он, — Кислевские и Шелоховские тоже вечерное затопили.
Хозяйка приготовила строганину, поставила соль, положила обрывок сетки, заменяющий салфетку, и пригласила нас к столу.
— Милости просим, гости дорогие, отведайте, не побрезгуйте, наше кушанье. Чем богаты, тем и рады.
Пили чай вприкуску с сахаром, с большим наслаждением и очень много. В это время в дом зашел мужчина среднего роста, смуглый, с рыжеватыми усами. Носил он суконное пальто на песцовом меху с бобровым стоячим воротником, черные, как вороново крыло, камусные торбоса с пагнетками из росомахи и с верхами, отделанными зеленым сукном.
Вошедший был явно навеселе. Он поздоровался с нами и поклонился хозяйке.
— Нянечка моя золотая, не пообидишься на меня. Шуринок мой любимый, Таврило Миколаевич, видно, шибко меня ждал и от души меня угостил. Вот и пришел я маленько выпитой, а пил-то я всего две стопочки, но в голову вышло. Вот она, русская хмель!
Мишенька подсел ко мне и начал потихоньку рассказывать:
— Это и есть наш дядя Ваня Шкулев, по прозвищу Такишок. Про его собак мы и баяли у нарты. А Таврило Николаевич в эту зиму в казенном доме постой держит. Видно, кто-то из экспилицких выпивку привез, вот он и дал своему зятю маленько отведать.
Такишок между тем запел старинную песню:
Грозный царь Иван Васильевич,
Он копил силу ровно три года,
На четвертый год воевать пошел.
Стал он своей силушке наказывать:
— Ох вы, дети, мои дотушки,
Развоенные мои солдатушки,
Нам горою идти — города не взять будет.
Вы копайте рвы, рвы глубокие,
Нагружайте лодки с товарами,
Не зовите меня самым царем,
А зовите меня купечишком богатеньким.
Присутствующие внимательно слушали и в такт покачивали головами.
Когда песня закончилась, дядя Егор обратился к Такишку: «Ваня, спой-да нашу любимую-ту». Иван с удовольствием запел. Егор и Кешенька подхватили. И полилась раздольная русская песня:
Был я мальчик, был свободен,
Не знал я горя и нужды,
И все родные меня любили,
Избаловали как дитю.
Баловство меня сгубило.
Сбился я с правильной пути,
В одну негодную влюбился,
Наперекор своей души.
Она клялася и божилась
Своей неверною душой,
А я поверил, бедный мальчик,
Своей безумной головой.
Сижу вечернею порою,
Лампада тусклая горит,
Там за железною решеткой,
У часового штык блестит.
Я становился на колени,
Все я бога умолял,
Одна молитва оправдалась,
И я из замка убежал.
Да! Это было непостижимо, невероятно, необъяснимо! Здесь, на далеком глухом Севере, на берегу Ледовитого океана перед моими глазами, как во сне, встали картины далекой и Древней Руси. Но это было наяву.
В избе стало совсем темно. В чувале дрова догорали, оставалась светящейся только загнетка.
«Дука, золотце, затепли-да леечку», — обратилась тетка Апрасенья к старшей дочери, Дуся, восьмилетняя девочка, принесла закопченное блюдечко, налила туда каржевинку — протухший рыбий жир и, подняв подольчик своего платьица, на голой коленочке стала из каких-то грязных тряпочек сучить шнурок.
Приготовив фитилек, смочила его в каржевинке, положила в блюдечко, кончик фитилька выдвинула за бортик и подожгла. Леечку Дуся поставила на дощечку — лопаточку, воткнутую в столбик у передней стены. В избе стало светлее и теплее, так как Кешенька уже успел слазить на крышу и закрыть трубу чувала большой меховой затычкой — трубочицей.
Дядя Егор вдруг засуетился. Ему надо было позаботиться о своих четвероногих друзьях, хорошо их накормить, сделать снежную загородку от холодного шелонника. Кешенька заблаговременно для Егоровых собак приготовил вичь.
Я вышел прогуляться по заимке. В середине поселка стояло довольно солидное рубленое здание, обмороженное снаружи снегом, — это была школа, перестроенная из церкви.
Почти все дома были рублеными, но без крыш. На улицах ни души. Ярко светила луна, мерцало бесчисленное множество звезд. Лаяли собаки.
Вдоволь нагулявшись и изрядно промерзнув, я вернулся на ночлег. Домашних я застал за разговором о далекой старине. Рассказывал Такишок:
— Лопись летом около Успеньева дня яхал я на ветке из Осколкова в Косухино. Вечерник был тихий. Солнце стало закатываться за землю, и от него краснота упала на воду. Ветра вохшу не було, только вода чуть-чуть шевелилась. Еду потихоньку, не тороплюсь. Стал подъезжать к Шиличевой,
