— Он старается устроить ее через советского консула в какой-то хороший госпиталь там.
— О, Боже, я не думаю, что это разумная идея.
— Нет, но это лучше, чем оставлять ее тут. Вы знаете, сейчас здесь русским эмигрантам приходится трудно. Китайцы очень сердятся на нас, потому что многие работали с японцами. И теперь еще наш архиепископ…
— Он решил признать советскую церковь, советского патриарха. Сейчас тут большие неприятности, касающиеся церковного имущества. Много ссор, даже арестов. И все-таки, когда он это объявил, вы понимаете… все-таки духовный пастырь… многие последовали его примеру. Ах, да и без него… Между прочим, — добавил он, — баронесса едет к дочери в Англию. Она сказала, что ей стыдно, что многие берут советское гражданство.
— Тысячи. И потом Сталин объявил амнистию. Развесили везде плакаты, в которых сказано: «Мы вас простили, приезжайте домой». Конечно, русские эмигранты в большинстве думают только о «приезжайте домой», а не о том, что будет дальше…
— Ее никогда не впустят в Америку после пребывания в психиатрической больнице.
— Я не о том думаю, — сказал я.
— Нет, я это сам себе говорю.
Я встретился с сыном Петрова, Николаем, на другой день. Это был очень симпатичный молодой человек, блондин, как и отец, и приблизительно того же роста. Он излучал такое душевное здоровье, что было приятно находиться в его компании. Мы говорили об Америке в общих чертах и о Сан-Франциско в особенности. Он предложил отвезти что-нибудь моей матери. Я поблагодарил его и сказал, что, возможно, я буду дома раньше него.
— В таком случае я попрошу вас взять с собой подарок моей жене, — сказал он. — Я думаю, что у отца есть тоже что-то для нее.
Я согласился.
— Это, наверно, мое предубеждение, — сказал Николай, — но я считаю, что Сан-Франциско — самый замечательный город у нас в Америке.
Глава двадцатая
Госпиталь Мунг-Хонг находился на окраине города, где с окончанием войны, казалось, не произошло никаких перемен. Сначала я поговорил с Тамариным доктором. Это был старый усталый человек с грустным типично славянским лицом, потерявший веру не в свою способность помочь больным, а в возможность сделать это в стенах этого госпиталя.
— Вы видите сами, — сказал он, когда мы проходили комнаты, наполненные до отказа пациентами, — если кто-нибудь из них станет чувствовать себя лучше, то предпочтет опять сойти с ума, только чтобы не видеть этого окружения.
Я спросил, нельзя ли перевести Тамару в другой госпиталь.
— Мадам Базаровой это мало поможет. Она не сознает, где она. Кроме того, здесь нет другого госпиталя для душевнобольных. Мы ожидаем, что ее сын сможет устроить что-нибудь другое для нее.
— Есть ли какая-нибудь надежда на выздоровление?
— Никогда не знаешь. В настоящее время она находится в состоянии депрессии. Я подозреваю, что уже в юности она жила в мире своих фантазий. Dementia ргаесох, если хотите знать медицинский термин.
— Ну, а если она поправится?
— Я думаю, что если она даже поправится, это будет только на короткий период. Она совершенно не приспособлена к тому, что называется реальной жизнью.
Я сказал:
— Я хотел бы обеспечить возможность ее выздоровления. Я скоро уезжаю домой в Америку, и в случае если… Я хотел бы, чтобы вы мне сказали, какие практические шаги я могу предпринять.
Доктор посмотрел на меня вопросительно. Я сказал:
— Видите ли, я очень обязан ее отцу. Я в большом долгу перед ним, и теперь, когда он умер, я могу только…
Некоторое время он не отвечал, пристально вглядываясь во что-то за моей спиной со строгим вниманием.
— Мы оба заинтересованы в том, — наконец сказал он, — что будет лучше для пациента. К сожалению, в ее случае выздоровление не зависит от денег. Самое лучшее для мадам Базаровой — это быть там, где находится ее сын, даже если там будут не лучшие условия.
— Все же, очень прошу вас дать мне знать в случае ка-кой-нибудь надобности.
— Хорошо, — ответил он, — оставьте ваше имя и адрес.
У меня было неприятное чувство, что он не одобряет меня, потому что я не сказал ему чего-то, что он ожидал услышать. Он внимательно смотрел на листок бумаги, на котором я написал свой адрес в Сан-Франциско, и, словно поставив диагноз, взял перо и приписал «USA» под адресом. Мы вышли из здания.
— Она, наверно, сейчас в саду, — сказал он. — Это их время для прогулки.
Когда доктор увидел Тамару, он остановился и сказал, что он должен вернуться в свой кабинет. Он ушел, но мне показалось, что он тайно следил за мной некоторое время из окна.
Тамара сидела на траве около ног своей сиделки и чертила что-то на земле маленькой палочкой. Ее остриженные темные волосы падали ей на глаза, и она время от времени откидывала их рукой.
Я стоял и смотрел на ее тонкие пальцы, бледные щеки, на ее длинную шею. Потом я подошел ближе и сел на траву рядом. Она посмотрела на меня. В ее отсутствующем взгляде не было даже попытки узнать меня. Она отбросила палочку и стала стирать свои рисунки руками.
— Тамара, — сказала сиделка, и ее имя, сказанное безразличным тоном, звучало так странно. — Ты опять измажешь руки.
Тамара закусила губу и стала ковырять землю еще глубже.
— Ты должна вести себя прилично, когда у тебя гости. Этот господин пришел тебя навестить.
Я придвинулся ближе к Тамаре, предлагая ей платок; она нагнула голову, так что ее подбородок коснулся груди, и закрыла глаза. Как будто бы вспомнив что-то, она быстро дотронулась до шеи рукой.
— Я хочу его назад, — сказала она и посмотрела вверх на меня. — Отдайте мне его назад.
Ее голос звучал хрипло, и она несколько раз откашливалась.
— Ты же знаешь, что ты не можешь получить его обратно, Тамара, — сказала сиделка, — ты можешь поранить им себя.
Она повернулась ко мне:
— Она хочет свой крест обратно, она его все время просит с тех пор, что она здесь.
— Ты же порвала цепочку, — сказала она Тамаре.
— Это не я, это кто-то другой порвал цепочку.
— Тамара, — сказал я, — когда Александр придет, он тебе принесет крест.
— Нет, — сказала она. — Это неправда.
— Что же правда?
— Они похоронили Александра в очень маленькой могиле. Я думала, что он там не поместится, а он поместился. Он был такой маленький.
Я хотел взять ее за руку, но она отдернула ее и придавила коленом свои пальцы. Все, что я чувствовал в тот момент, было бессильно перед броней ее бреда, и все же я надеялся, что физический контакт вернет ее мне.
