— Тамара, — сказал я, — ты знаешь, кто я?
Лукавая улыбка неожиданно появилась на ее лице.
— Вы тот человек, который всегда стоит около дерева, когда я прохожу мимо.
Я спросил:
— Имя Ричард тебе говорит что-нибудь? Ричард Сон-дере?
Она продолжала улыбаться:
— Я не знаю вашего имени.
— Вы здесь побудете некоторое время, я вас оставлю на несколько минут, — сказала сиделка. Я кивнул головой.
— Ты никуда не уходи, пока я не вернусь, — сказала она Тамаре.
— Вы мне принесли цветы? — спросила Тамара, кокетливый тон, как и остриженные волосы, казалось, принадлежал не ей.
Говоря подчеркнуто медленно, я сказал:
— В вашем доме росли олеандры внизу у лестницы, около ступенек.
Она перестала улыбаться и посмотрела на мои руки.
— А где баронесса? — спросила она.
— В Англии, у дочери.
— Она здорова?
— Петров говорит, что да.
— Петров?
— Да, Петров, наш друг, твой и мой. Русский историк.
— Нет, нет. Не историк и не русский. Петров — официант.
— Его сын Николай вернулся из Америки. Он там женился.
Она сидела прямо, сложив руки, как прилежная ученица, отвечающая урок.
— Да, вот уже некоторое время тому назад. Его жена теперь в Сан-Франциско.
— У Петрова никогда не было жены.
— Да, не тут, в Шанхае.
Она качала головой, как ребенок, которого похвалили. Ее выражение переменилось, оно больше не было отсутствующим, она смотрела почти с комической сосредоточенностью на мое лицо, как будто бы с желанием допустить меня в сумрак своего изгнания.
— Ты помнишь, Тамара…
— Да, да, я помню.
— Ты помнишь тот день, когда началась война?
— Я помню, много людей было убито. Мы жили в большом холодном доме с большим садом и деревьями.
— Плакучие ивы.
— Нет, не ивы. Деревья с белыми стволами. Березы. Недалеко была большая река и большой собор.
— Нет, не река, а канал.
— И железные ворота?
— Да, черные ворота.
— Там был кто-то, кто пришел к нам однажды. Кто-то, кто любил меня.
— Да, — сказал я. — Да?
— Я не знаю, зачем он пришел, может быть, кто-то прислал его ко мне. Он был выше, чем я, и у него были сильные руки.
— Аты?
— Я была счастлива. Иногда я долго пряталась от него, потому что я хотела, чтобы он меня искал. Он ходил вокруг и звал меня по имени, негромко, про себя, молча, а я не отвечала, чтобы он сам нашел меня.
— И… нашел?
— Нет, он оставил меня. Он оставил меня, так же, как и все остальные, и никогда не вернулся назад.
Я взял ее руки, она не протестовала и не отодвинулась, а продолжала внимательно вглядываться в мое лицо, желая удержать связавшую нас нить, словно силилась таким образом выйти из своей безнадежной изоляции.
— Ты можешь мне сказать, кто был тот человек. Кто он был?
— Я не помню его имя. Я никогда не могла запомнить его.
— А ты помнишь, как он выглядел?
— У него были сильные руки.
— Алицо?
— Я не помню его лица. Я не могу.
— Он может еще вернуться к тебе.
— Он не вернется. Они его убили. Нет, не убили. Он просто оставил меня и мальчика. Потом они его похоронили в землю и пришли на поминки.
Вдруг она стала рыдать.
— Я не могу молиться за него, я не знаю его имени.
Тамара обвила рукой мою шею и прижала свой лоб к моей щеке. Как часто, лежа рядом с ней в темноте, я жаждал такого момента, лишенного страсти, когда физическая близость является выражением разделенного одиночества.
Несколько раз, кончив плакать, Тамара поднимала голову и смотрела на меня. В ее глазах все еще не было узнавания, но также не было ни страха, ни подозрения, ни желания. И каждый раз, как будто бы успокаиваясь, она придвигалась ближе ко мне. Я не знаю, как долго мы сидели так, обняв друг друга, такие моменты не исчисляются временем, но они продолжают жить, как следы неожиданной вспышки, которая их породила.
— Тамара, — вскрикнул хриплый голос, — где твой демон?
Женщина средних лет стояла перед нами и смеялась. Старая вуаль и цветок были приколоты к ее волосам, и ее лицо было намазано чем-то красным. Белое платье было мало для ее полного тела; оно было разорвано под мышками.
— Где были вы, когда я танцевала ночью? — прошептала она и стала махать увядшим цветком передо мной. Тамара закрыла глаза моей рукой, потом вскочила и затопала ногами на женщину, как будто бы та была только злой призрак, которого можно прогнать.
— Я не могу выносить людей, которые вмешиваются в мои дела, — закричала женщина и толкнула Тамару так, что та ударилась о дерево. Я поймал руки женщины; она оказалась сильнее, чем я предполагал, и я боролся с ней, пока два санитара не пришли и не увели ее.
— Она всегда убегает, — сказал один из них мне.
Я сделал шаг к Тамаре, но она попятилась от меня, пристально глядя на мои руки. Когда пришла сиделка, Тамара отвернулась от меня и спрятала голову на ее плече.
— Ты опять плакала? — спросила сестра милосердия, гладя ее спину. — Теперь ты лучше иди в комнату. Уже поздно, и все уже ушли.
Она весело кивнула мне, и Тамара пошла с ней, держа ее за руку.
Выходя из госпиталя, я прошел мимо кабинета доктора. Я почти уверен, что он видел меня, но когда я подошел ближе, он сделал вид, что он занят бумагами, и я прошел незамеченным. На дороге молодой американский армейский сержант в джипе предложил подвезти меня. Он дал мне сигарету и говорил всю дорогу до города. Я не помню, что он говорил, но звук его оживленного голоса был, как ни странно, успокаивающим. Он довез меня до Банда на берегу реки.
Вангпу-ривер опять стала прибежищем для многих иностранных пароходов, возвышающихся над сампанками и джонками. Я сидел на скамейке, пока не наступила темнота и не зажглись фонари на пароходах. Вокруг меня был опять воспрянувший, шумный, буйный город, в котором я некогда жил так деятельно, но в котором я никогда не жил одной жизнью с Тамарой. Мысленно я вернулся к тому дню в августе, когда я впервые пришел на кладбище. В неясном свете минувших лет лицо Тамары предстало передо мной, сначала скорбное, потом недоступное, серьезное и, наконец, нежное. Я долго удерживал в воображении ее былой образ, прежде чем его заслонила нынешняя Тамара в белой госпитальной одежде с остриженными волосами, и тут я с отчаянием окончательно понял, что она потеряна для меня. Я осознал также, что это был единственный раз в моей жизни, когда я любил женщину не потому, что она была дополнением к моему существованию. И понял, что она останется в моей памяти навсегда.
