— Опасности сбоя сердечной деятельности я не вижу, хотя мы сделаем следующую кардиограмму через день-другой. Жизненные показатели стабильны и были стабильны с тех пор, как шесть часов назад мы нашли ее и сразу же начали терапию. Основные проблемы лежат в сфере эмоций. В ее случае я бы сказал — душа ранена.
Соланж не комментировала, не перебивала, не плакала. В какой-то момент рассказа Батиста она обратилась к окну и затем прошлась взглядом по комнате, отмечая, что стул находится на привычном месте, книжный шкаф, картины, красные резиновые сапоги.
Батист поднялся со стула, подошел к кровати и, впервые с момента знакомства, обнял ее, держал в своих руках. Она смотрела на него отстраненно, как на незнакомца. Ничего ему не сказала. Она видела Янку и леди с оленьими глазами, тот день на ферме. И почему-то сад: вот Мария-Альберта аккуратно переступает среди гороха и лука, направляясь к ее тайному убежищу, смеясь, протягивая к ней руки, чтобы принять глубокую овальную корзину, выстланную мягким синим пледом, где спит Амандина. Она пыталась понять — куда мы ушли из того утра в саду?
Батист попрощался, оставив Марию-Альберту с Соланж. Не прошло и часа, когда, так и не сказав ни слова, Соланж встала с кровати и быстро подошла к гардеробу. Однажды она это уже проделала, когда у Амандины был конфликт с воспитанницами монастыря, она выкладывала содержимое шкафа на кровати, стулья, коврики. Мария-Альберта пыталась ее остановить, уговаривала лечь.
— Независимо от того, что вы хотите, позвольте мне сделать это за вас, — говорила она. — Вы еще не оправились и очень слабы. Чем я могу помочь?
— Помоги собраться. Мы уезжаем.
— Уезжаете… Да, конечно. Когда Батист вернется, вы все с ним обсудите…
— Нет необходимости. Он же сказал, что Амандина хорошо себя чувствует. Физически. Только поезд идет долго. Два дня. Мы будем дома. Я давно должна была это сделать.
— Вы хотите забрать девочку в вашу семью?
Соланж кивнула головой, она села на красно-желтый турецкий коврик среди груд одежды, скользя по ним ни на чем не задерживающимся взглядом.
— Мне надо вымыться, одеться и найти Батиста. Вы поможете мне?
— Конечно, помогу, но нет никакой необходимости… Я пойду найду его. Думаю, вы можете подождать, лежа в кровати.
Батист спорил с Соланж, убеждая, что поездка слишком утомит Амандину. Как бы чего не вышло. Он кричал, он убеждал. Выдохнувшись, он сел на краешек кровати. Прикрыв усталые глаза руками, он сказал ей:
— Я думаю, что вы сошли с ума. Обезумели от отчаяния. Так же, как я. И Паула. Мы все трое несем груз вины в душе, больно, как это еще можно сказать? Бесхитростность — вот правильное слово. Где-то так. Бесхитростность. Каждый из нас что-то знал о Жозетт, вы больше меня, но с вами не посоветовались, и решение приняли я и Паула и считали его правильным. Наилучшим. Но слава Иисусу, Амандина выжила. И теперь вы полны решимости потревожить ее снова? Вы объявляете войну?
Соланж тихо рассмеялась.
— Здесь тоже война. Как и везде. Да, безумие. И от него нигде не скрыться.
— Вы должны сообщить, чтобы кто-нибудь встретил вас в Реймсе. Это ближайшая станция, верно? И ей надо возобновить режим. Нет необходимости все время лежать в постели, но нельзя давать девочке переутомляться, она должна много отдыхать. Вот так. Я спишусь с коллегой, который ведет пациентов в Реймсе и принимает их один раз в месяц. Он ее обследует. Внимательно наблюдайте за нею. Я напишу ему завтра. Вы возьмете с собой историю болезни. Вы должны быть готовы к срывам расписания поездов. Дискомфорт. Несмотря на то что вы игнорируете происходящее, пожалуйста, поймите, новости с севера мрачны, Соланж.
— Вам тоже нечем меня порадовать.
— Война войне рознь.
— Да?
— Вы с этим не сталкивались. Вторжение, оккупация, реквизиция, высылка, трудовые лагеря, лишения…
— Лишения? Вы подразумеваете голод? И жестокость, какую я и вообразить не могу? Все выглядит достаточно знакомым, Батист. Только маски меняются, здесь носят другие. А теперь мне хотелось бы увидеть Паулу. Вы попросите, чтобы она зашла ко мне, или я пойду к ней?
Батист обратил внимание, что Соланж назвала аббатису по имени, а не по титулу.
— Вы должны понимать ее состояние. У меня нет аргументов для ее защиты, но все же я уверяю вас, она ничего не сделала, чтобы оправдать Жозетту. Фабрис говорил мне, что вы знаете историю Жозетты и Паулы, историю их детства. Если бы я понимал, что происходит, я бы мог…
— Я никого не обвиняю. Я не держу камня за пазухой, но чувствую необходимость убрать отсюда мою маленькую девочку, быстро, как можно дальше и навсегда. Дело не в страхе и не в отвращении, я не из-за этого уезжаю. Амандина и я покинем вас, потому что эта часть наших жизней закончена и оставаться было бы неправильно. Возможно, надо было уехать раньше, но я не понимала до сих пор. Не могла признать, что круг замкнулся. Я хочу видеть Паулу не для того, чтобы обвинить ее, а чтобы сказать: «До свидания».
— Подождите, Соланж. Хотя бы до завтра. Завтра мы перенесем Амандину. Мы вернем ее домой, тогда…
— Это не наш дом. Я не знаю, когда это место прекратило быть нашим домом, но это больше не наш дом.
— Но если ваш дом на севере, то когда в последний раз вы получали известия из него? Они не любят писать письма, но хотя бы телеграмма? Какая-нибудь связь? А если они ушли? И в вашем доме боши? А возможно, и дома уже никакого нет. Вы об этом подумали?
— Они там. Я знаю свою мать. Бабушку. Может, боши там и есть, но моя мать точно дома.
Батист и Соланж смотрели друг на друга, больше не произнеся ни слова; она видела, что он выкинул белый флаг, он — ее решимость.
— А его высокопреосвященство? — поинтересовался Батист. — Я только хотел спросить, если он…
— Он здесь. Он пришел раньше вас.
— Почему поезд, дорогая? Мой водитель доставит вас от дверей до дверей. Есть проблемы с бензином, но мы как могли экономили, и, насколько я знаю, дороги не будут забиты машинами с беженцами, и путешествие на автомобиле предпочтительнее для…
Пока он говорил, Фабрис взял стул, на котором сидел у обеденного стола, и перенес его через комнату к кровати Соланж.
— Спасибо. Я очень благодарна вам, но Амандина всегда мечтала о путешествии на поезде. В данный момент мне кажется это разумным. Мы поедем сами.
Епископ устроился рядом с кроватью, взял Соланж за руку. Его обычно добрые глаза смотрели пристально и строго.
— Хорошо. А ты подумала над тем, что происходит сейчас в стране, дитя мое? Разумные люди бегут сюда, с севера на юг, в Свободную зону.
— Я понимаю.
— Мы, французы — нация индивидуалистов, и я уверен, никто не примет участия в судьбе француженки и ее ребенка, когда тем понадобится помощь. Судьба северных соотечественников не волнует никого, и не строй иллюзий, Соланж, что ты сможешь рассчитывать на любого. Только когда доберетесь до матери. Я не пытаюсь отговорить тебя, только…
