свете и тут же от испуга просыпаешься.
Они обнялись. Ребенок Плавиных недоверчиво оглядел их и снова ушел в телефон. Волгушев, стараясь не повышать голоса, решил прояснить все до конца:
– Зачем же ты мне то письмо написала?
Настя не сразу поняла, о чем он, и ему пришлось объяснять.
– Я думала о тебе!
– Зачем ты думала обо мне?! Кто тебе вообще говорил думать обо мне, – и Волгушев сам осекся, поняв, что оттого-то и он не мог перестать о ней думать, что всегда чувствовал, точно знал, что она почему-то, зачем-то думает о нем.
– Я хотела, чтобы тебе было лучше! Я подумала мы, как это, пойдем каждый своей дорогой, – Настя прикусила губу, и Волгушев сам непроизвольно мотнул головой, – но я поняла, я поняла, что не хочу идти своей дорогой.
Она всхлипнула и почти шепотом проговорила:
– Я хочу идти твоей.
Он, задыхаясь от слез, прошептал еще тише:
– А я не хочу никуда идти без тебя.
Она пыталась еще в чем-то виниться, но Волгушев не мог смотреть, как она этим только сильнее себя распаляет:
– Давай-ка мы до конца помиримся, хорошо? Я все выслушаю, но потом. А сейчас ты сначала прости меня. Прощаешь?
Настя закивала.
– И я тебя полностью прощу прямо сейчас, если, слушай, это очень серьезно, если ты мне на ухо расскажешь, почему тебя назвали Таксой. Идет?
Настя засмеялась и поочередно кивнула во все стороны. Волгушев привлек ее к себе на плечо, и пока она шептала, горячо дыша, тихо смеялся вместе с ней и легонько поглаживал ей спину. Она долго говорила, и он только иногда говорил ей «нет-нет, обязательно на ухо, это останется только между нами» или «неужели?».
– Это все чепуха, этого всего не жалко, – проговорил он наконец. – Жалко, чего у нас никогда не будет.
– Чего не будет? – испугалась Настя
– Да тоже всякой ерунды. Никогда не будем вдвоем и бездельничая жить в маленькой квартирке. Никогда не будем возвращаться домой на рассвете. В таком духе вещей. Как-то без них глупо жить.
Настя смотрела во все глаза:
– Ну, еще расскажи.
Волгушев рассмеялся и вспомнил, что в таком духе они наговорили пару сотен часов по телефону.
– Мы уже никогда не будем весь день, неделя за неделей, валяться в кровати и смотреть сериалы. Никогда не встретимся летним вечером в пустом Hessburger на кольцевой. Не пойдем после гулять вдоль озера, затянутого молочным туманом и дымом от шашлыков. Дым от костерков в такие вечера пахнет черносливом. А сухие травы на пригорке после захода солнца пахнут чаем. Это чабрец. Если его потереть, пальцы будут пахнуть медом и лимоном. Прогулка по магазину сухофруктов. Не будем, сидя в одном кресле, плотно прижавшись друг к другу, есть с одной тарелки и говорить, кто как провел вечер. Никогда уже не будем вдвоем ехать на самокате – ты за рулем, я сзади.
– Ну это как раз вполне возможно, – не удержалась Настя.
– Это возможно только в юности, балбесина. А мне уже тридцать вот-вот стукнет. Не будем майской ночью возвращаться домой усаженной липами дорогой, и в нас не будут, жужжа, влетать на полном ходу ошалевшие от нежной погоды жуки. Не плачь, не плачь, чего тут плакать. Бог с ними, с этими жуками, было бы чего жалеть. Этого не будет, зато другое всякое будет.
Настя, улыбаясь сквозь слезы, уже совершенно размазав тушь по лицу, прошептала: «Какое другое?» Волгушев, пока говорил, рассматривал ее лицо, руки, саму сутулую нервную позу, которой не было ни на одной ее фотографии и которую, как теперь вспоминал, Настя принимала в самые свои беззащитные мгновения. Настя все так же казалась ему самой красивой женщиной, какую он встречал, но кроме позы ничто в ней не было похоже на ту, какой он увидел впервые. Она не стала лучше или хуже, просто то, что было лишь мимолетным и во многом вообще обманчивым обещанием, давно стало океаном фактов, точных, многократно подтвержденных наблюдений. Так коридоры школы, какими мы видим их в первый день, потом воспринимаются совсем иначе даже в смысле простой их географии и в своем изначальном виде только иногда снятся нам годы спустя. Он подумал, что, конечно, и Настя сейчас вряд ли узнает в нем того ненормального продавца, который повел ее в другое заведение пить кофе, предлагал угоститься его печеньем и полез закачивать ей на телефон книги из пиратской библиотеки – и, однако, вот она сидит с ним, рука в руке, глядит на него нынешнего, любит его, как будто он все еще тот же самый. Он сделал комичное «фуф» и снова заговорил:
– Снимем двушку в Тушино, будем жить, как на острове: на первом этаже – пункт выдачи интернет-магазина, через дорогу – «Вкусвилл», кругом – канал с покатыми берегами, а выехать можно только на трамвае. Или у речного вокзала, посередине между тремя парками. Из таких мест можно годами не выбираться и ничего не потерять.
Под окном у нас будет сирень и кривая яблоня. Она будет цвести так, что некоторыми майскими утрами из постели будет казаться, что выпал снег. Теплыми вечерами после дождя станем выходить из дома, и от сирени будет такой сильный запах, будто кто-то подушился в парилке. На балконе будем сидеть на стульях, смотреть на закат и мазать утиный паштет на поджаренный черный хлеб.
Будем счастливы, как влюбленные визажистка и зубной техник. Как это? Ну представь: в долгом страстном поцелуе он шарит языком по ее деснам и, отвалившись, глубоким шепотом говорит: «Виниры бы тебе поставить».
Когда ты совсем округлишься и не сможешь толком обуваться, будешь ложиться на кровать, как жук на спину, и я буду сам натягивать тебе носки, как малым детям натягивают варежки.
Будем работать на удаленке и сможем сидеть с ребенком по очереди. Ты будешь ночью спать в кровати, а я разложу диван в другой комнате, положу девочку рядом с собой и, пока она спит, буду читать или делать свои дела, а в нужное время – кормить ее. Только представь: уже светает. Она, не открывая глаз, поела из бутылочки, но соска выскальзывает из губ, и те непроизвольно складываются в улыбку посреди сна.
Будем вместе подстригать ногти младенцу, чтобы она во сне не расцарапала себе личико. Я буду держать ее за ножки, а ты тихонько чик-чик
