получается.
Она что-то ответила. Он как бы по инерции смотрел над ее плечом, вдаль, немного улыбаясь: вежливая беседа, еще пару реплик, и можно уходить.
– Поела уже?
– Здесь, ты имеешь в виду? Да, тут дальше есть ресторан в гипермаркете.
– Чего брала?
– Э-э, плов с курицей и панакоту.
– Замечательно. Малец, хочешь панакоту?
– А, и еще там есть такой фруктовый чай, который нужно самому кипятком заливать. Вот еще его взяла.
– Вкусно?
– Плов суховат, а так очень вкусно.
– Ну, спасибо за подсказку. Пойдем тоже, наверное, чаю с кипятком купим.
Он, как ни прятал глаза, увидел, что она ловила его взгляд. Хуже он себя никогда не чувствовал, но решил, что надо все закончить прямо здесь и сейчас, чтобы это не тянулось опять годами и не отравляло ничего, ничем, никогда:
– Это же ты ведь не растолстела?
– Нет.
– Мальчик?
– Девочка.
– Ну, мы пойдем тогда. Удачи и всякого такого.
– Пока. И тебя тоже приятно было...
Но Волгушев не дослушал, что ей было приятно. Он шел, не оборачиваясь, что называется, как ни в чем ни бывало, но, зайдя за угол, остановился, рухнул на синий пуф без спинки и минуту сидел неподвижно, уткнувшись лицом в ладони.
– Ты, брат, «Лего» пока посмотри. Вон в магазине, – только и смог он сказать ребенку.
Как умирающие успевают на быстрой перемотке увидеть прошедшую жизнь, так у него пронеслась перед глазами его жизнь будущая. Он съедет в однокомнатную. Он будет встречаться с женщиной с работы. У него будет работа – не как сейчас, а как у всех. Он будет вести анонимный телеграм-канал самой горькой, бессюжетной, чисто описательной прозы в истории. Но и это еще ничего, самое ужасное, что он точно знал, что вот прямо сейчас – последний раз, когда он так сильно переживает из-за какой-либо женщины. Как только Настя выйдет из торгового центра, его молодость навсегда закончится, и чтобы представить себе, каково это – влюбиться, ему отныне придется морщить лоб и вспоминать эту секунду. Он даже 70-летним будет, чуть отвлечется от текущих дел, закрывать глаза и видеть, как живые, этот торговый центр, эти пуфики и этот ползущий к фудкорту, набитый школьниками лифт. Может быть, проще сразу повеситься, не дожидаясь ничего этого.
Мальчик рассматривал в витрине построенные из конструктора угловатые сады, дома и морские корабли и все жевал хлеб. Волгушев тряхнул головой и попытался вспомнить, видел ли у Насти на пальце кольцо. Он не смог вспомнить, на какой руке должен быть такой палец, но ему казалось, что он, собственно, не видел ни одного кольца ни на одном пальце. Пару секунд он боролся с желанием зайти прямо сейчас в ее инстаграм и посмотреть, с кем у нее совместные фотографии, – но вместо этого, пользуясь все той же волшебной привилегией умирающих, как будто враз вспомнил все-все из их отношений, все свои слова, все ее слова, все чувства, все мечты, желания, фантазии, вспомнил не по отдельности, а сразу, одним целостным ощущением, ощущением, которого, он теперь знал совершенно точно, ничто и никогда ему не заменит и которое не имеет никакого смысла проверять какими угодно фактами из инстаграма. Вспомнил свой вчерашний зарок. Он схватил мальчика Плавиных за руку и быстрым шагом пошел обратно.
Настя не ушла далеко. Она сидела на диванчике на другой стороне этажа и плакала. Волгушев скомандовал мальчику пойти рассматривать ближайшую витрину магазина канцелярских товаров, а сам подсел к Насте.
– Женщины, когда чувствуют себя правыми, бранятся и плачут. А когда сознают за собой вину, то только плачут. Это Чехов сказал. Но я тоже так думаю.
В этот раз, когда она подняла голову, он смотрел Насте в глаза.
– У тебя прядка седая.
– Не может такого быть.
– Да вот она, – Настя протянула было руку к его голове, но он отвел ее:
– Время ли теперь трогать меня?
Настя посмотрела на свое отражение в телефоне и чуть подтерла костяшкой пальца тушь.
– Как дома?
– Все так же. Как ты уехала, никто не хочет больше в городе жить, все тоже в разные стороны разъезжаются.
– И книжный, я знаю, закрылся. А что на его месте?
Волгушев не знал.
– А как то кафе у воды? Где мы тогда…
– Целовались? Другой владелец уже. В прошлом году диваны убрали, теперь там стулья. Но невкусно так же.
Настя, совсем утерев слезы, даже весело стала рассказывать, как дела у ее питерских и московских подружек. Волгушев не хотел, но нахмурился.
– Все это очень чувствительно, но мало идет к делу, Настя.
Настя отвлеклась на мальчика Плавиных. Тот доел хлеб и теперь не знал, чем себя занять.
– Можно я ему телефон дам, чтобы он мультики посмотрел?
– Валяй.
Когда ребенок с наушниками устроился на уголке дивана, Волгушев, глядя Насте на живот, спросил:
– Что же отец малютки?
– Мы не общаемся. Это случайно все вышло.
– Фотограф?
Настя повела плечом.
– Еще и украинец, небось?
– Ну не хами, – совсем беззлобно ответила Настя.
– Ну хоть онлифанс не заводила?
Она засмеялась и покачала головой. Тут же слезы опять выступили на глазах:
– Я очень скучала по тебе. Мне совсем не с кем было поговорить.
Может быть, она сказала это в оправдание, но тон был не оправдывающийся, а скорее такой, каким подводят итог. Волгушев понял, что ждал этих слов слишком долго, и сам неожиданно для себя заплакал: не от нынешней печали, а как бы накопившимися, отложенными слезами. Он зашептал:
– Боже, прости меня. Я не знаю, что говорю.
– Нет, я так. Ничего. Ты меня извини.
– Ты не любишь его, скажи мне?
Она покачала головой.
– И он не станет с тобой жить? А ты? Ты хотела бы с ним жить?
Она пожала плечами.
– Я все еще люблю тебя, ты знаешь, – без вопросительной интонации сказал он.
Волгушев вдруг совершенно ясно увидел, что и Настя любит его и даже, скорее всего, любила все это время. Это не было потрясением или каким-то открытием, а наконец стало ясно и понятно. Прожитые в волнениях и сомнениях два года в мгновение стали дымом, пустым местом. Волгушев почувствовал себя, как бывает во сне, только задремав, заносишь ногу на ступеньку, а промахиваешься мимо нее уже на этом
