первоклассную баню, постригся у лучшего куафера, приоделся, и вообще — выглядел, как свежеотчеканенный двойной империал.
— Барон, вы где стриглись?
— Ах, это осколок некогда великой империи. Работают на дому, исключительно среди своих. Впрочем, могу вас порекомендовать.
— Нет, спасибо. Случайно, куафера зовут не господин Дюпре-Жануа?
— Московский уголовный сыск, вижу, действительно знает многое.
— Присаживайтесь.
Барон сел, устроился поудобнее, благо стул был хорошим, гамбсовским.
— Готов отвечать на ваши вопросы.
— А у меня, знаете, и вопросов как-то нет, — признался Арехин. — Вот разве про стрижку, так его я уже задал. Ах, да, насчет инцидента с Седовым, человеком, которого после допроса поместили в вашу камеру.
— Камера, положим, не моя, а государственная, и поместили Седова не после допроса, а до. Утром я с растерянности немного напутал. Значит, привели его, поначалу он нас чурался, разговаривал неохотно. Я подумал — подсадной, но какой-то странный подсадной, неумелый. Потом, примерно через час, его увели и допрашивали часа два. Потом опять привели, бросили на пол. Ага, подумал я, это чтобы в роль войти. Подсадному с битой рожей веры больше. Хотя ведь он не у мазуриков, у банкиров. Банкиры души не раскроют ни перед кем. Бога разве увидят, или святого Петра… Но по тому, как он упал, Седов этот, видно было — крепко поработали чекисты над своим коллегой. Седов ведь из чекистов был?
— Из них.
— Ладно, чекист не чекист, а человека всё же жалко. Я уже говорил — опыт кое-какой у меня есть. Осмотрел — едва-едва, прикоснуться страшно, и понял — нет, не подсадка. Тут медицина нужна, настоящая. Постучал в дверь, кричу, помирает, мол. Знаете, всего ждал — что меня побьют, например. Вообще никто не подошел, вот.
Обтер лицо Седову — вода у нас была, платок свой, уложил по возможности, вот и всё. Остальные, что в камере, и на Седова косо, и на меня. Потому что банкир я не настоящий. Или, наоборот, настоящий, как смотреть. В карты играют люди всех чинов и сословий. И Ванька-извозчик, и Абаза, и великий князь Николай Николаевич, бывало, угол загнет. Последнее время крупный капитал к картам пристрастился. Хочется показать и миру, и себе — прежде всего себе, конечно, — что птицу счастья за хвост держишь. Вы, думаете, я лишнее говорю? Лишнее, может быть, и лишнее, но все в строку встанет. Так вот, я понтер известный, играю только с кристально чистой публикой, хотя и тут паршивые овцы попадаются. Часто держу банк — оттого-то меня банкиром и прозвали. Кто-то донес — я даже догадываюсь, кто, — и чекисты меня сажают. Хотят узнать, где банковские миллионы. Не могут понять, что они в экономике. Есть экономика — есть и миллионы, а уж если разруха, то миллионы вмиг в труху и обращаются. Ладно, это, действительно, лишнее. Так вот, сидел я около Седова, то воды ему дам, то пот со лба вытру — не от доброты души, а от страху. Сидеть и ничего не делать — вот где страх, а тут хоть делом занят. Впрочем, может, и наговариваю на себя, может, и от доброты. А он бредит. Понять трудно — зубы-то у Седова повыбивали, а что не выбили — сломали. Язык распух, разодрался о поломанные зубы, да и сам он в полубреду, голове тоже, видно, досталось. Все крыс видел, крысы-де погубили. Слышал, что так в горячке людям мерещится — кому черти, кому крысы, кому вовсе трезвые дворники. Затем вижу — обираться стал. По карманам шарить. Ну, думаю, отходит, эта примета верная. А он в кармане галифе два камушка вытащил и мне в руку вложил. Хитро вложил, никто и не увидел, да и как видишь-то — темно.
Я камушки прибрал, посидел ещё и вижу — сознание потерял совсем Седов. Ну, и я задремал.
Потом-то чекисты набежали, кричать начали — вы-де, гады, его убили, троим-четверым даже стукнули крепко. Не мне, я к тому времени под нары спрятался. Потом вы пришли. Велели меня выпустить. Меня и выпустили, тем более что я не директор банка. Я себя в порядок привел, и к вам.
Банкир вытащил из кармана маленькую коробочку, открыл. На ней лежали два невзрачных камушка.
— Это те, что мне Седов передал.
Орехин подошел поближе. Он с некоторых пор и в камнях разбирался, особенно в бриллиантах, изумрудах и рубинах. Камешки на Орехина впечатления не произвели.
— В игорных домах, представьте, сейчас кризис. Не на что играть, — продолжил барон.
— А на золото? — спросил Орехин.
— Эх, молодой человек, что золото? Сколько весят тысяча рублей золотом? Отвечу — семьсот граммов высшей, девяносто девятой пробы. Для приват-доцента, для гимназиста, даже для купчика третьей гильдии эта сумма, но я уже имел честь упоминать, что вхож в лучшие, высшие дома, где играют на десятки, порой на сотни тысяч. А сотня тысяч — это, извините, уже почти пять пудов золота. Игроки что, фунты и пуды золота при себе носят? Раньше просто — бумажник много вмещал, а у особо крепких игроков слуга-телохранитель со шкатулкой. Знаете, сколько бумажных денег в шкатулку помещается? Очень много.
В войну денег стало ещё больше — не у всех, не у всех, разумеется. И, знаете, действительно в воздухе разлилось нечто античное: после нас — хоть потоп. Воровство достигло величин необыкновенных. Должен признать, что и реальные успехи промышленности тоже впечатляли. Связано одно с другим, нет, не знаю, но если прежде запросто проигрывали тысячи, то в войну — большие тысячи. Поверьте, за ночь обретались и терялись огромные состояния. И всё — без трагедий. Проигравший полмиллиона наутро выпивал крохотную рюмочку коньяка и принимался сколачивать взамен потерянного целый миллион. Не в день, не в два, а в неделю удавалось многим. Тут ведь ещё в чём причина: вывоз капитала из России в войну был строжайше запрещен, иностранные банки оказались на голодном пайке (впрочем, надеясь после победы наверстать упущенное), а наши финансисты просто купались в деньгах. Опять повторюсь, хоть я и не сочувствую большевизму — купались от силы два-три процента, но это был миллион человек, даже больше. Многие из них получили самое посредственное, если не сказать хуже, воспитание, культурными ценностями интересовались преимущественно при посещении кордебалета, а карты испокон веков считались страстью благородной, аристократической. Отчего ж и не поиграть, особенно если не на капитал, а на проценты?
И тут — февраль! Балеринки, кто
