слова-сироты, не имевшие своего языка и только надеявшиеся обрести его. Тогда она стиснула в руках фразы-удавы и узнала их язык. И теперь она шипела от ненависти к наслаждению и его хрипам, от страстного желания познать другой, неведомый мир, куда она заглядывала каждую ночь во сне. Горло у нее горело от неутолимой, безмерной жажды любви. Она поведала о том, как боролась с соблазном самоуничтожения. Она рассказала про женщину, прибывшую издалека, поэтессу из Гаити, занимавшую высокую административную должность в Дакаре: однажды ночью эта женщина случайно увидела, как она собирается записать одно из своих видений кусочком угля на стене. Поэтесса призналась, что давно ищет ее, что исколесила весь город в поисках руки, покрывающей его стены этими раскаленными и полными первозданной чистоты письменами. Она рассказала о рождении их дружбы, о любопытстве, которое вызывала у нее эта женщина, называвшая ее Corazon[12] и прекрасная, как меланхолия летнего вечера. Рассказала о долгих ночах, когда они писали, беседовали, изредка молчали и еще реже ссорились. Когда они так много узнавали друг о друге. Рассказала о беззвездном вечере, когда гаитянская поэтесса сказала ей: «Сегодня над городом черная ночь, и жизнь над нами и вокруг нас черна, как черная ночь, но ты запечатлела ее красоту черным углем, ты создала элегию черной ночи, и она стала одинокой звездой, за которой я пошла, чтобы найти тебя, Corazon». Рассказала о том, как перед отъездом из Дакара поэтесса (ее перевели на другую должность, в Америке) предложила ей продолжить образование, но не здесь, а в Париже. Рассказала о тяжести разлуки с той, кто спас ее от безумия, как раньше неизвестный спас от смерти. Они расстались, дав друг другу обещание: сохранить верность, по отдельности и вместе, их поэтичной связи – глубоко поэтичной и открытой всякому нелживому слову, слову, не предавшему суть, отважному слову, готовому к любой борьбе, даже если любая борьба всегда заканчивается поражением. Рассказала об отъезде гаитянской поэтессы и о стихах, которые та оставила ей на прощание. И о том, как несколько месяцев спустя она сама перебралась в Париж, где поэтесса помогла ей поступить в университет и сняла для нее небольшую комнату сроком на год. Она рассказала все это с жестокой прямотой, честно и без всякого снисхождения к сенегальскому обществу и прежде всего к себе самой. Именно этого общество ей не простило: она выставила напоказ то, что ей разрешалось делать лишь втайне. Она бросила вызов нашей традиционной добродетели, masla – целомудренной сдержанности, в соответствии с которой неудобную правду у нас никогда не говорят открыто, а только намеками, либо просто скрывают во имя соблюдения приличий. Она, Сига Д., высказалась без обиняков, вопреки masla, не прячась в полутень, а выйдя на свет, ослепительный свет тропического солнца. Когда книга вышла (это было в 1986 году), очень немногие увидели в ней то, что, как мне показалось, хотела сказать писательница. «Элегия черной ночи» послужила поводом для недоразумения, возникшего между Сигой Д. и обществом ее страны. Это недоразумение не изжито до сих пор. Напротив, оно усугубилось. Сига Д. не вернулась на родину. Думаю, она не вернется туда до самой смерти. Но все ее творчество, даже когда она использовала в нем другие сюжеты, другие образы, другие страсти, по сути своей было замешано на историях, образах и страстях ее родины.
– В этой книге я кое о чем умолчала, – продолжала Сига Д. – Кроме незнакомца на улице и гаитянской поэтессы, у меня был еще один спаситель – Элиман. Или, по крайней мере, его «Лабиринт бесчеловечности». Были периоды, когда я читала его каждый божий день. Я знала его наизусть и благодаря этому смогла выжить в аду. Есть разные способы пройти через ад, и один из них – выучить наизусть книгу. Так и я сделала. Сам печатный экземпляр я могла бы выбросить на помойку, он был мне больше не нужен. Но я сохранила его, как талисман. Я все потеряла, и эти потери в итоге стали частью моего богатства. Но самым дорогим из того, что мне принадлежало, то есть тем, что я уже никак не могла потерять, был «Лабиринт бесчеловечности». Мы с ним составляли единое и неделимое целое. Элиман был моим возлюбленным, и я не представила его никому, даже поэтессе из Гаити, с которой, однако, меня связывало более глубокое, чем простая дружба, чувство. Книга была моим ревниво охраняемым секретом, чем-то, что могла знать, видеть, любить только я одна. Борясь с приступами помешательства, когда при виде моря у меня сразу возникала мысль о самоубийстве, измученная бессонницей, пьянством, всем своим жалким и возвышенным одиночеством, устраиваясь за несколько монет под пропотевшим клиентом на загаженном тюфяке, отнятом у собак, в подземельях безумия я открывала эту книгу или читала ее себе наизусть. Умереть при этом было невозможно. Даже когда я вскрыла вены, я знала, что смерть не возьмет меня. Распростертая в луже крови, я читала строки, которые были частью меня самой. Я не удивилась, когда тот незнакомец спас меня. Уверена, тот незнакомец был не кто иной, как Элиман. Он сам или его дух, которого я вызвала за минуту до смерти, прошептав несколько фраз из романа. Лицо, которое я видела лишь мельком, могло быть его лицом. Я не уверена в этом. Ведь я никогда не видела Элимана. Но я помню ощущение, когда он взял меня на руки, – это было ощущение, что я на руках у знакомого, любимого человека.
Она умолкла и закрыла глаза, быть может, для того, чтобы вспомнить это ощущение – прикосновение незнакомца, который на самом деле тебе хорошо знаком.
– Да, это был он. Это мог быть только он и никто другой, – продолжала она мягко, но уверенно, и открыла глаза. – Его книга всюду сопровождала меня. Элиман был моим двоюродным братом. Моей кровью. Его история была и моей историей. Нас связывало нечто большее, чем контакт между автором и читателем. Это была исповедь. Или сеанс психоанализа в кругу семьи. Он обращался ко мне. Элиман говорил со мной. Я знала, о чем он говорит. Вот почему я так внимательно прислушивалась к его голосу. Я, как и ты сегодня, спрашивала себя, что с ним случилось, куда он уехал, чем занимался, что пережил и перестрадал, о чем умолчал и что утаил. Такой человек не может просто исчезнуть. Или может. Вероятно, каждый может исчезнуть вот так. Но можно ли поверить, что человек исчез и ничего после себя не оставил? Абсолютно ничего? Я в это не верила. И до сих пор не верю. После любого
