бойцов, их физических качеств.
Иногда нас и критиковали. Например, за то, что мы, увлекшись оперативно-служебной деятельностью, забывали про учебу и «не учитывали того, что от боевой выучки зависят результаты проводимых операций».
В годы войны боевая учеба ни на минуту не замирала. Штабисты строго следили за тем, чтобы темы занятий своевременно и качественно отрабатывались. Командирам подразделений даже рекомендовано было брать с собой на операции журналы учета занятий, чтобы в перерывах между боями заниматься по тематике занятий с бойцами. Сегодня многим это может показаться странным, но именно так и было. Боевая подготовка не прекращалась ни на минуту. Ведь операции длились по несколько дней, и порой до двух недель мы жил во временных гарнизонах.
Мы, солдаты, упрекали своих командиров и начальников в излишнем формализме, бездушии, черствости, короче говоря, во всех смертных грехах. И как только заходила речь о занятиях, на наших лицах появлялось тоскливое выражение. Уж лучше – на операцию, чем на плац или тактическое поле. Но наши командиры думали иначе. Они не давали нам расслабляться, гоняя до седьмого пота в «атаку», заставляли отражать нападение «противника, то «применившего» химическое оружие, то внезапно «напавшего» на гарнизон.
После короткого разбора занятий все вновь повторялось сначала. Затем – приведение оружия, техники и матчасти в порядок, и – в классы для изучения уставов, наставлений, инструкций. Так продолжалось три месяца, пока не наступили перемены.
Обычно командиры взводов ложились спать через час полтора после отбоя, убедившись, что во вверенных им подразделениях все нормально. Но в последнее время, пользуясь затишьем между боевыми операциями, они все чаще стали засиживаться до поздней ночи в канцелярии роты, составляя всевозможные планы обороны мест расположения подразделений, стараясь предугадать самые различные варианты действий противника. Всё это происходило при закрытых дверях, поэтому никаких подробностей мы, естественно, не знали. Не положено солдату знать лишнего, ибо, как учил нас командир отделения: «Солдат должен твердо знать две вещи: свое место – в строю и ближайшую задачу в бою, остальное – до него доведут дополнительно».
Но по черновикам записей, оказавшимися за ненадобностью в мусорной корзине мы, уборщики помещений, догадывались, что затевается очередной «бой». Будучи людьми любопытными и наблюдательными, мы понимали, что в ближайшие дни нас ждут какие-то перемены.
…Сигнал тревоги прозвучал в самый неподходящий момент. 5 часов утра – это то время, когда к солдату приходит самый сладкий и самый желанный сон.
Несмотря на то, что спать командирам в эти сутки довелось не более двух часов, они уже стояли на плацу полностью экипированными с хронометрами в руках. Каждый из них контролировал выход по тревоге своего подразделения.
Бойцы, еще не отошедшие ото сна, с выпученными глазами выбегали из казармы и ничего понимали, что же случилось: боевая тревога или учебная? Собрав в охапку оружие, вещевые мешки, саперные лопатки, сумки для магазинов, противогазы, мы пулей пролетали мимо дневального, рискуя задеть его чем-нибудь из снаряжения.
– Ну чё встал на проходе, отойди в сторону! Не видишь, мешаешь? – сердито ворчали мы на своих товарищей, замешкавшихся было в «оружейке». Для нас в утренние часы, а особенно в такие моменты, любая мелочь представляла серьезный раздражитель.
Выбежав на плац, побросав на землю все, что было в руках, мы начинали надевать на себя всю амуницию и продолжали теряться в догадках:
– Мужики, зачем нас подняли в такую рань? Али случилось что?
– Случилось, случилось. Сейчас все узнаем.
– Наверное, опять банда объявилась!
– Смотрите, а ведь кроме нас больше никого не подняли по тревоге. Одни мы, минометчики.
– И то верно! А где же стрелковые роты?
– А может быть, их раньше увезли на операцию?
Но бдительные и строгие командиры отделений не дали продолжить нам до конца выяснить картину. Началась перекличка:
– Отделение, равняйсь! Смирно! Красноармеец Феськов!
– Я!
– Горбунов!
– Я!
– Усанов!
Молчание.
– Красноармеец Усанов! – голос сержанта зазвучал уже более жестко, и все мы повернули головы в сторону левого фланга строя, где должен был находится Усанов. Его там не было.
Наши новички, одним из которых был Усанов, еще не успели полностью войти в ритм армейской жизни и часто попадали в щекотливое положение. То, что для нас, бывалых солдат, было, как говорится, раз плюнуть, для них – труднейшее дело. Часто эти «желторотики» становились объектами для безобидных шуток. Бывало, мы подтрунивали над ними, но грани дозволенного никогда не переступали, понимали, что когда-то и сами были такими как они.
Война научила нас: поднимаясь по тревоге, мы бежали во весь опор, механически надевая на себя обмундирование, снаряжение, даже нисколько не задумываясь над своими действиями – до такой степени они были отработаны многочисленными тренировками. У молодых же солдат путь от кровати до плаца напоминал настоящую полосу препятствий: то портянки неправильно намотают и поэтому по пути в оружейную комнату они обязательно размотаются, отчего новичкам приходилось то и дело останавливаться и приводить обувь в порядок. Или, вбегая в «оружейку», солдаты часто сталкивались с теми, кто уже выбегал наружу. На каждом этапе этого «стипль-чейза» терялись не только драгоценные секунды, но и… что-нибудь из снаряжения.
Последним, «прикрывая тылы», неизменно следовал наш старшина Агишев, державший в руках потерянные кем-либо из новичков элементы экипировки. Мы помнили его знаменитую присказку, которая звучала экстравагантно, даже несколько грубовато, но мы к ней настолько привыкли, что воспринимали ее как «общепринятую команду» из устава. Слова звучали хлестко:
– А ну, живо в строй, гавно такая!
Никто на это не обижался, потому, что знали, что он человек 6eззлобный, а присказка нас больше забавляла и смешила, чем вызывала страх или боязнь.
По национальности Хамид Хасьянович был то ли мордвином, то ли татарином, поэтому говорил по-русски с некоторым азиатским акцентом, свойственным жителям этого региона, и мы прощали ему все погрешности в русском языке. Наши ротные острословы частенько копировали Агишева, изображая его интонации, слова, выражения, что вызывало веселье и смех среди бойцов.
Характер у Агишева был строгий, но это нисколько не мешало ему быть справедливым и заботливым человеком.
В определенные моменты в нем проявлялась и такая черта как честолюбие. Иногда нам казалось, что он упивается возможностью повелевать нами. Но в то же время сам Агишев всегда был готов выполнить любое распоряжение, отданное ему старшим начальником.
Исполнительность Агишева старшины поражала нас своей безграничностью и безотказностью. Секрет его службизма был прост: он всегда стремился делать все лучше других и добиваться большего, чем другие, часто сопряжённое с жаждой известности, славы, почестей. В этом проявлялся его национальный характер.
Наградной лист на старшину роты 82-мм минометов 237-го ОСБ 23-ей Стрелковой Бригады ВВ НКВД старшего сержанта АГИШЕВА Хамида Хасьяновича.
В 1938 году Агишев окончил полковую школу Ленинградского военного округа в г. Пушкин. Он понимал, что дальше той ступени служебной лестницы, на которой он находился, ему не подняться – это был его предел, поэтому и не страдал «звездной болезнью», «не лез из кожи вон», чтобы выслужиться перед начальством ради карьеры. За что мы все его уважали. При этом старшина был для нас хорошим товарищем. Достаточно вспомнить небольшой, но характерный пример.
Краткое изложение подвига (боевых заслуг) старшего сержанта Агишева Х. Х.
Документ опубликован на сайте «Память народа 1941—45»
В октябре 1944 года, убывая в отпуск в Москву, Агишев собрал все наши письма и увез их с собой в столицу, чтобы там опустить в почтовый ящик. Мы знали, что в этом случае их не коснется рука военного цензора, безжалостно вычеркивающего все, что, по его мнению, могло составлять военную тайну. Старшина сознавал, чем может обернуться для него это нарушение, и, тем не менее, взял наши «треуголки»69 и уложил их на самое дно вещевого мешка. Уж как он это сделал, для нас оставалось загадкой, ведь на конвертах и письмах-треугольниках должен был стоять почтовый
