нужен; он только затормозит его».
Богров собирался сбросить с шахматной доски российской политики только одну фигуру, которую считал ключевой, – Столыпина. Убийство же царя, тем более вместе с премьером, могло только повредить его планам и привести к прямо противоположному результату. Ведь в случае гибели Николая II в стране было бы учреждено регентство при несовершеннолетнем и тяжелобольном цесаревиче Алексее. Если бы еще в тот момент был убит наиболее сильный и решительный политик – Столыпин, то в условиях регентства неизбежно было бы сильное ослабление монархии в России и резкое усиление влияния думской оппозиции.
В обществе широко распространилась версия, дожившая до наших дней, что Столыпин пал жертвой заговора со стороны высокопоставленных сотрудников родного Министерства внутренних дел, благо что в принадлежности Богрова к агентам охранки сомневаться не приходилось. Курлова со товарищи обвиняли в том, что они намеренно не предотвратили покушение на Столыпина, хотя и знали об этом. Ходили также слухи, будто охранка вообще поручила Богрову убрать Столыпина, ставшего неугодным придворным кругам.
Доклад Трусевича не установил ничего, кроме преступной халатности. Ведь гибель Столыпина неизбежно вела к уходу Курлова, Спиридовича, Веригина и Кулябко с занимаемых высоких должностей. Уже после Февральской революции Трусевич объяснил, почему нелепа версия о заговоре: «Умышленное убийство было бы бесцельно, потому что устранять Столыпина как политического противника у Курлова не было оснований; значит, единственный мотив мог быть карьеристический. Но ведь этим убийством он губил себя, потому что, раз он охранял и при нем совершилось убийство, шансы на то, чтобы занять пост министра внутренних дел, падали – он самую почву из-под ног выбивал этим и выбил…»
Даже если предположить, что Курлов и Кулябко прямо договорились с Богровым об убийстве Столыпина, они никак не могли поручиться, что агент, принадлежавший как-никак к анархистам-коммунистам, не передумает в последний момент и вместо премьера пальнет в совершенно безобидного, с точки зрения мнимых заговорщиков, министра народного просвещения или самого царя.
Трусевич обратил внимание, что Николай Яковлевич вдруг явился на квартиру к Богрову, хотя ранее Дмитрий Григорьевич предупреждал «террориста», что в его доме останавливаться никак нельзя из-за возражений родителей. Обратил внимание и на то, что полной нелепицей было отправлять Богрова в театр с целью выяснить приметы Столыпина и Кассо (Николай Яковлевич газет, что ли, не читал, где фотографии министров публиковались много раз), да еще тогда, когда в театре и так будто бы находились сообщники злоумышленников.
Однако все объяснилось просто. Богров, как мы помним, явился в охранное отделение в самый канун прибытия в Киев высокопоставленных гостей. И у Кулябко, и Курлова, и у остальных элементарно не хватало времени вдуматься в детали сообщаемого Богровым, сопоставить их друг с другом. Как признавал на следствии Богров, он «не опасался скорого разоблачения созданных им вымыслов, видя, что Кулябко, с одной стороны, слепо ему верит, а с другой – находится в такой “суматохе”, при которой не было возможности вникать в поведение и сущность заявлений его, Богрова».
Своей карьере Николай Николаевич Кулябко был всецело обязан дружбе со Спиридовичем, с которым вместе учился в Павловском военном училище (они были свояками, поскольку их жены – родные сестры), а также покровительству Курлова, в бытность которого киевским губернатором и был назначен в 1906 году шефом местной охранки. Слабым местом Николая Николаевича было как раз знание людской психологии, а без этого знания успешно работать с секретной агентурой практически невозможно. Преуспел Кулябко только в растрате казенных средств, выдумывал «мертвые души» в списке секретных сотрудников, чтобы получать за них жалованье. В ходе следствия усилия Курлова, Спиридовича и Веригина были обращены на то, чтобы доказать, будто билет в театр Кулябко вручил Богрову без их ведома. Дело в том, что согласно действовавшему циркуляру секретных агентов категорически воспрещалось допускать в места пребывания высочайших особ. Поэтому начальники Кулябко предпринимали просто героические усилия, чтобы снять с себя обвинение в нарушении этого циркуляра. Сам Николай Николаевич сначала признался, что он допустил Богрова в театр по приказу Курлова и с ведома Спиридовича и Веригина. Товарищ министра подобное категорически отрицал. На бывшего начальника киевской охранки оказали сильный нажим. Полковник Спиридович писал жене Кулябко (письмо попало в руки следователей): «Если меня посадят на скамью подсудимых, тогда и я вспомню, что у меня жена и ребенок, и отброшу я тогда всякую щепетильность и поставлю вопрос ребром о всей той конспирации, которую проводили относительно меня все 1 сентября. Хотели сделать без меня, ну и сделали, неважно только вышло». Шеф дворцовой агентуры явно намекал, что три других члена «великолепной четверки» стремились оттеснить его на второй план в деле с Богровым, чтобы самим получить причитающиеся награды, и поплатились за это. В конце концов Кулябко отказался от первоначального показания, заявив департаменту Государственного совета, что сенатор Трусевич неправильно приписывает ему утверждение, «якобы генерал Курлов, Веригин и Спиридович знали о допуске Богрова в Купеческий сад и театр. Этого обстоятельства, – заявляет Кулябко, – я не утверждал, а лишь высказывался предположительно». Трусевич, однако, остался непоколебим в своей уверенности, что Курлов был вполне осведомлен о присутствии секретного агента в местах появления императора и председателя Совета министров.
Кулябко не только допустил Богрова на спектакль, но и, когда, выполняя распоряжение Курлова, после второго акта отправил агента домой, даже не озаботился правдоподобной версией его преждевременного возвращения. Если бы Николай Яковлевич существовал в действительности, над Богровым нависла бы реальная угроза провала и гибели от рук террориста. Но «великолепная четверка» не заботилась о сохранности жизней не только своих сексотов, но и высокопоставленных гостей киевских торжеств. И в Купеческом саду, и на ипподроме, и в театре было много чинов полиции и жандармерии. Однако они не имели конкретных инструкций, кого именно и как они должны охранять. В результате в момент богровского выстрела и министры, и сам Николай II оказались практически без охраны и являли собой всего лишь удобные мишени для террориста.
Подобное разгильдяйство не было, конечно, следствием злого умысла. Какой-либо ненависти к Столыпину или царю никто из четверки, разумеется, не испытывал и не имел оснований желать их смерти. Мы помним, как был потрясен Кулябко, узнав в террористе Богрова, настолько потрясен, что думал о самоубийстве. А не слишком расположенный к Курлову Гирс вспоминает, как, приехав в лечебницу к раненому Столыпину, товарищ министра, «заметив меня, сказал: “Всю жизнь я был предан П. А., и вот результат”. Он протянул мне руку, и на его глазах заблестели слезы». Если в словах о всегдашней преданности умирающему шефу и содержалось некоторое поэтическое преувеличение, то
