15 мая. В этот день отмечался праздник цветов на Лейте, на родине тетушки Салли, он совпадал с ее днем рождения, и тетушка сочла это совпадение счастливым предзнаменованием для начала бизнеса.
День выдался теплый и солнечный. С реки Гудзон, с берега, где сгрудились железнодорожные депо и жилые кварталы Вест-Энда, ветер задувал к нам гарь и пыль.
Тетушка надела традиционный филиппинский наряд: ками́су — вышитую блузку с рукавами, как крылья бабочки, и свободную, до пола юбку из пи́ньи — ткани из волокна ананаса. Выглядела она в этом наряде весьма эффектно.
Дядя красовался в баронг-тагалоге — праздничной рубашке филиппинских мужчин, из той же пиньи, с искусно вышитыми цветами и бамбуковыми листьями. Несмотря на это, он чувствовал себя весьма свободно, был по-домашнему приветлив, скромен и в то же время изящен.
Я, само собой, был тоже в баронг-тагалоге.
Все блюда тетушка приготовила накануне и рано утром в день открытия. Когда часов в 11 начали собираться гости, тетушка стала разогревать обед: синиганг[48] из креветок, который заправила лимонным соком вместо зеленого тамаринда, что обычно кладут у нас в Ремедиосе; зажарила двадцать цыплят, вынув из них косточки и нафаршировав печеными яйцами; нарезала ветчину, приготовила мясной салат, изюм и соленья. Гвоздем торжественного открытия были, конечно, знаменитые тетушкины цыплята и свинина адобо, приготовленные по рецепту ее родного города — с лавровым листом и гавайским уксусом, его специально к открытию прислала сестра тетушки, живущая на островах. На видном месте красовался котел белоснежного риса, сваренного по всем канонам филиппинской кухни. Мы, филиппинцы, едим рис в любое время дня.
Дядя с тетей пригласили на открытие всех своих друзей. В крохотном зале стоял разноязыкий гомон, стук ложек и ножей о тарелки. Пришел Эдди с родителями, миссис Паскуа с дочкой, дядюшкины американские друзья из отеля, где он раньше работал, и несколько филиппинских туристов, не преминувших отведать национальных блюд в Нью-Йорке.
Отец Эдди стоял с респектабельным господином из Манилы по фамилии Ло́пес. Я подслушал, как они рассуждали о ценах на филиппинский сахар на мировом рынке. Лопес появился у нас с женой и дочкой — девушкой примерно моего возраста в розовом платье с оборками. Мне все никак не удавалось разглядеть ее зубы, даже когда она улыбалась. Девушка была очень мила, и мне захотелось заговорить с ней. Эдди предупредил, чтобы я не делал этого: ее мать очень строга и внимательно следит за поведением дочки в обществе.
— У старухи отжившие понятия, — заметил Эдди, — ты даже не имеешь права коснуться руки девушки, пока тебя ей не представят. Единственное, что она сможет сделать, — так это взглядом дать понять, что заметила тебя.
— Как твой папа познакомился с ее отцом? — спросил я, прожевывая кусочек цыпленка.
— Они вчера познакомились в парикмахерской в Ча́йна-тауне[49], и отец пригласил их сюда.
Я вновь взглянул на дочку мистера Лопеса. Она уже закончила обедать и легонько обмахивалась карточкой-приглашением на церемонию открытия; эти приглашения дядя рассылал всем своим друзьям и будущим клиентам. Я взял со стойки веер тети Салли и предложил девушке:
— Можете воспользоваться веером, мисс.
Ее мать сразу впилась в меня взглядом. Она, как и дочь, улыбалась одними губами. Она улыбнулась с набитым ртом, и щеки ее надулись; я улыбнулся в ответ, отнюдь не из вежливости — уж больно смешно она выглядела, я просто не удержался.
Девушка бросила взгляд на мать, та милостиво кивнула, и тетушкин веер был принят. Девушка тоже улыбнулась, на сей раз по-настоящему, в улыбке сверкнули белые зубы. У меня заколотилось сердце, будто я без передышки взлетел на третий этаж у себя на 67-й стрит.
— Как вас зовут, мисс? — спросил я, кажется, весьма невнятно.
— Эстрелли́та, — услышал я довольно холодный ответ, за ним последовала вновь искусственная, одними губами, улыбка.
— И давно вы здесь?
— Только два месяца.
— А я уже чуть ли не год.
Несмотря на охватившее меня смущение, хотелось поговорить с девушкой побольше, но ее мать тут же передала мне тарелку с недоеденным рисом, и я вынужден был отправиться на кухню. Вернувшись, я обнаружил, что Эдди занимал разговором Эстреллиту. Меня схватила зависть, но Эдди тут же заявил:
— А мы тут разговариваем о тебе.
Я покраснел.
— Почему?
— Она спросила, что ты здесь делаешь.
Щеки мои стали пунцовыми.
— Мой дядя и тетя — хозяева панситерия, — смущенно произнес я.
— То же самое сказал и Эдди, — заметила Эстреллита. — Мне понравилось, как у вас кормят, почти как в Маниле.
Эдди бросил нас и направился к блюду с рисом. Голос девушки зазвучал более оживленно, мы продолжали разговаривать по-английски. Где бы филиппинцы ни встречались, они всегда начинают говорить по-английски, а все из-за того, что у нас много языков и наречий и если хочешь быть уверенным, что тебе ответят, говори по-английски, его знают многие. Эстреллита произносила слова правильно и очень мило, я мог бы слушать ее часами…
— Нам пора уходить, — вмешалась в разговор мать.
Сказала она это тихо, но голос ее оглушил меня. Вместо того чтобы сказать какую-нибудь любезность, я растерянно улыбнулся, так я был огорчен. Я собрался было поблагодарить их за внимание к нашему ресторану, но они уже прощались с тетей Салли. Крылатые рукава тетушки смялись и поникли. Я заметил, как мистер Лопес подзывает такси, и вернулся к Эдди. Его тарелка была вновь пустой.
— Как же с ней увидеться? — взволнованно спросил я. Можно было подумать, что я только что сбежал с третьего этажа нашего дома.
— Они живут в отеле «Лэ́нгуелл» на 44-й стрит, неподалеку от Бродвея. Можем сходить, если хочешь.
— Обещаешь?
Тут раздался тетушкин голос: она просила помочь убрать грязные тарелки. Эдди двинулся за мной и тоже начал убирать посуду.
Панситерий опустел часам к четырем. Наступила тишина. Я огляделся. Вокруг стояли цветы: на окне — от булочной Ро́кси, на главной стойке — от мясного магазина, на боковой — от зеленщика Энтони. Как и рукава блузки тети Салли, они поникли.
— Итак, — заявил дядюшка, потирая руки, — мы начали заниматься бизнесом. Будем надеяться, что с завтрашнего дня к нам потекут денежки.
На его баронг-тагалоге виднелось огромное пятно от соевого соуса, но это, должно быть, его не трогало. В тот вечер мои опекуны не стали слушать свою любимую радиопередачу, а завалились спать. Они так умаялись в своем заведении, что храпеть начала даже тетушка, чего за ней не водилось. Я же вертелся в постели и не переставал думать об Эстреллите. Ее прелестное личико стояло у
