тронула струны, запела грустную песню о девушке, лишившейся родины. Может быть, сказалась здесь тоска герцогини по родной Италии?
Песню сменили танцы – сегидильо, кадриль. Малоизвестные поэты, не робея перед мэтрами, стали состязаться в сочинении экспромтов-«сор/^». Впрочем, здесь не было ни победителей, ни побежденных. Дон Урреа не преминул сообщить гостям, что его приятель Орудж-бей-Дон Хуан также не чужд служению муз. Естественно, гости пожелали услышать из уст восточного человека поэтические строки, сопроводив просьбу аплодисментами. Орудж-бей призвал на помощь тень великого шаха Исмаила, подписывавшего свои стихи псевдонимом Хатаи, и прочел бейт:
Dodağın qənd imiş, bal anda neylər?
Nə nazik xətt imiş, xal anda neylər?[46]
Сам и перевел на испанский:
Tus labios son, de аzusar, para que sirve entjces mile?
Tu cutis es tan lindo, que sin lunar es mucho mejov?
Сколь тонки (изящны) черты (твои), как родинке быть тогда?
Наш поэтически подкованный герой не нашел возможности перемолвиться с доньей Луизой наедине, да и не пытался, так как обстановка не позволяла, и в общем здесь «правили бал» женщины.
Лишь под занавес торжества к нему подошла дуэнья герцогини и передала, что донья Луиза приглашает завтра к себе на утренний туалет, дабы он имел возможность понаблюдать, как наряжаются христианские сеньоры. Это было лестное иносказание. Если дама позволяла мужчине увидеть ее голую ножку, то это намекало, мягко говоря, на далеко идущую благосклонность. Иное дело – Восток; там лицезреть женщину мог только близкий мужчина. Впрочем, Орудж-бей уже привык к вольным допущениям здешних нравов.
Наутро, когда он вступил в покои герцогини, она уже завершила утренний туалет. Его встретила горничная и провела в комнату. Он скользнул взглядом по знакомому портрету доньи Луизы. И застал ее беседующей с дуэньей и поглаживающей любимую кошку. При виде гостя она передала кошку дуэнье со словами:
– Я хочу побеседовать с доном Хуаном о восточной поэзии.
И поднялась. Она впервые назвала его христианским именем. Герцогиня была в тонком летнем платье, достаточно простеньком, как бы в пику изысканным одеждам светских дам.
Они спустились по мраморным ступеням и вышли на широкую аллею, окруженную маслинами и виноградником. Луиза выглядела очень умиротворенной.
– Дон Диего сказал, что вы вознамерились написать книгу, причем на кастильском?
В голосе сквозила ирония.
Он ответил в тон:
– Я слышал, у сеньоры большой опыт в этом деле, и надеюсь, она не откажет в помощи смиренному дебютанту.
– Я говорила Франциско, что моя дружба с вами связана с моей очарованностью поэзией Востока. Думаю, он не усомнится в искренности моих слов. Все получится, если учесть еще его готовность в работе над книгой.
Пройдя еще немного, они дошли до небольшого дома, построенного в восточном стиле.
– Здесь место картежных игр герцога с севильскими приятелями. Иногда и я развлекаюсь с ними. Но сейчас я направилась сюда с иной целью, – она открыла дверь и вошла. В помещении пахло вином и табаком.
Она открыла стенной шкаф и извлекала сверток. Передала гостю.
– Прежде чем вы удивитесь, скажу, что здесь есть все, что необходимо настоящему мачо. Очевидно, наш чужестранец не прочь развлечься с махами… Сегодня вечером и проявишь свое искусство. Если увидишь перед собой аристократку в платье простушки, не удивляйся. Вечерами моя служанка будет ждать тебя внизу. Я буду в паланкине. Знаешь, почему? Я мечтала когда-то о свадебной церемонии, когда невесту везут в паланкине в дом жениха… Хочу сегодня устроить себе небольшую фиесту…
Вернулись, беседуя, обратно.
Издалека донеслось конское ржанье.
Орудж-бей вздохнул:
– Хотел бы поскакать на коне… Истосковался…
– По дерби? Состязаниям?
– Нет… я имею в виду походы… сражения…
– Разве наша жизнь – не сплошная битва?..
Он понял и усмехнулся.
Прощаясь, она сказала:
– До вечера, кортеха…
* * *
Возвращаясь к себе, он повторил это слово – «кортеха» – и не мог взять в толк, шутит она или говорит всерьез.
Вошел в комнату, сел за письменный стол, взял перо… Но писать охоты не было. А до вечера еще далеко.
Лучше бы вздремнуть. Не раздеваясь, лег на кровати, перебирая в памяти подробности сегодняшней встречи.
Вспомнив о свертке, поднялся, развернул. Там оказалось аккуратно сложенные расширенные книзу брюки-клеш, жилет, куртка, полосатый шарф, «наваха» – нож, «кара» – долгополый плащ, сомбреро. Полный комплект «мачо».
Ему не стоило труда облачиться в это одеяние, только с шарфом ошибся, сперва повязав на шею, потом опоясался им, – это для того, чтобы скрыть «наваху»…
Погляделся в зеркало, – кажется другой человек предстал его взору.
Колокольчик служанки позвал его к обеду.
Под вечер она сообщила, что внизу его ждет паланкин.
Спустился, подошел, отодвинул шторку и… обомлел при виде прекрасной «махи». Луиза! В широкой цветистой юбке, каштановые волосы, связанные в копну, убранные в сетку, поверху – мантия-платок, лицо прикрыто тападой-вуалью. Мачо не любят тападу, считая, что она скрадывает женскую красу. Испанцы, как и латиноамериканцы, предпочитают дерзкую и яркую плотскую красоту изысканным хитросплетениям туалетов, когда правит бал страсть.
В таверне, куда они пришли, было полно старых знакомцев. Были и те, которых Орудж-бей не знал. Шторы паланкина раскрылись. Луиза сошла вниз, резкое движение всколыхнуло подол юбки, обнажив на миг белые ножки, что вызвало рукоплескания мачо.
Она вихреобразно крутанула юбкой, вызвав новую бурю восторга.
– Браво! Брависсимо! Otravez![47]
В воздухе витал дух спиртного и табачного дыма.
Табак был диковинкой из Нового Света, завозимый контрабандой и стоил дорого. Этим делом промышляли преимущественно цыгане. Табак считался дьявольским зельем. Только аристократы позволяли себе попользоваться им в виде порошка, как снадобьем; по словам лекарей, табак снимал головную и зубную боль. На родине Орудж-бея курение табака, и даже опиума было обычным занятием.
Вот ведь как.
Здесь же табак предлагали далеко не каждому клиенту. Толстый и пахнущий потом бармен Орудж-бея хорошо знал; потому выставил перед ним целый кисет табака; видимо, он обезопасил себя предварительной мздой алькальдам.
Цыганка вновь настраивала свою мандолину; при виде Орудж-бея приветила его кивком головы и запела «Песню пташечки», и Орудж-бей бросил перед ней реал.
Стоял гул голосов.
Погодя некий пьяный кастилец приперся к их столу. Орудж-бей его не знал. Кастилец, бесцеремонно раскрыв кисет, извлек из него понюшку табака. Орудж-бей промолчал. Незваный гость, обнаглев, заграбастал кисет и уставился осоловелым взглядом на парочку. Не дождавшись реакции, осерчал:
– Почему твоя красотка в тападе, а? Может, у нее изъян какой на лице?
Орудж-бей знал, что испанцы не любят пьянчуг. Надравшийся мужчина роняет себя в глазах
