окружающих, и такое поведение было вызовом общепринятой морали о чести и достоинстве, понятиях, которыми испанцы очень дорожили. Впрочем, только ли испанцы? Орудж-бей продолжал молчать, надеясь, что пьянчуга отстанет, устыдившись осуждающих взглядов. Он мог встать и проучить наглеца. Мог бы, в конце концов, вызвать на дуэль. Но дуэли возбранялись, и это никак не входило в его планы. Он знал и то, что мачо не любят аристократов и не упускают случая задеть их и спровоцировать на драку.
– Я с тобой говорю! Скажи своей красотке, пусть откроет лицо!
Орудж-бей глянул на Луизу. Ему почудилась усмешка на ее губах. Может, нерешительность «кортехи» она истолковала как малодушие. В этот момент он почувствовал на плече грубую лапу. Нахал, ухватившись за его плечо, тряхнул.
Окружающие напряженно уставились на них. Во взглядах – осуждение, сочувствие, возмущение и… любопытство. Пожалуй, больше любопытства. Назревала драка.
– Эй, персиянин, дай ему прикурить! – раздалась чья-то реплика.
Орудж-бей вскочил и врезал кулаком в челюсть.
Кастилец покачнулся и, не удержав равновесия, грохнулся на соседний стол; затем, поднявшись, ухватился за свою «наваху». Орудж-бей тоже взялся за нож. Все знали, что «персияно» может расправиться с обидчиком в два счета. Они имели возможность видеть, как Орудж-бей разделался с посягнувшими на его честь незадачливым мачо.
Они стояли плечом к плечу, сверля друг друга глазами.
Наскоки кастильца были впустую. При очередной попытке Орудж-бей ухватил его и приставил нож к горлу. В этот момент Луиза откинула с лица вуаль; узнавшие ее сперва опешили, потом вскричали:
– Это же наша донья Луиза!
Больше всех был ошеломлен сам кастилец. Кажется, от шока он даже протрезвел.
Подойдя к герцогине неверными шагами, отвесил поклон.
– Прос… тите… сеньора… Не узнал… Бог свидетель… Каюсь…
В круг выскочил мачо в зеленом чекмене и коротких брюках, увешанных бубенчиками, и стал выплясывать сарабанду. Едва утихла сарабанда, как зазвучал другой танец – фанданго; покаявшийся кастилец устремился в круг и, покачиваясь, невпопад ритму, затопал, запрыгал, вызвав хохот и иронические аплодисменты.
Кое-как доплясав, подошел к столу и вернул кисет с табаком владельцу.
– Прости, амиго…
Луиза повернулась к Орудж-бею:
– Потанцуем?
– Я не умею.
– Научу.
– Оставим уроки танцев на будущее…
Разговоры по мере выпитого становились горячее, голоса сливались в неразборчивый гул.
Луиза повеселела, перешучивалась с окружающими; вино возымело действие и на нее.
Орудж-бей почувствовал, что пора закругляться… Луиза не преминула оповестить публику:
– Наш дон Хуан соскучился по своему письменному столу…
Орудж-бей взял ее под руку, потом, видя, что спутница не очень уверенно держится на ногах, приобнял за талию, и они покинули таверну под реплики:
– Buenos noces!
– Мы будем ждать вас вновь!
На улице было холодно. Кавалер скинул плащ и накинул на плечи донье.
Слуги зябко ежились, подпрыгивали, чтобы согреться. Они подхватили паланкин и понесли к дому герцога. Привратник открыл дверь. Луиза не захотела направиться к себе в верхние покои.
Они пришли в знакомую Орудж-бею нижнюю комнату, где было темно и холодно. Луиза достала из ниши в стене две свечи и канделябры, хотела зажечь свечи, но руки плохо слушались ее. Орудж-бей взял у нее трут, кремень и кресало, чиркнул, затеплил свечи. Потом, не прибегая к помощи слуги, они затопили печку. Луиза, взяв одну свечу прошла в смежную комнату – опочивальню. В неверном и слабом свете проступил портрет хозяйки – копия картины, красовавшейся в прихожей дворца.
– Я не люблю этот портрет, – сказала она, снимая плащ Орудж-бея с плеч. Скинула и шаль, распустила волосы. Какая-то не от мира сего… Неземная, что ли… разве не так? Как вы думаете?
– В жизни вы лучше… Портретист, думаю, не добрался до внутренней сути… будь моя воля, я бы привнес в портрет толику страстности и лукавства… бесовщины…
– Почему же бесовщины?
– Так было бы достовернее… В неземном лике… есть тайна. А в страстности присутствует нечто бесовское…
– Ха-ха… Я вижу, вы начинаете выражаться, как писатель… – окинула его взглядом. – Да… А ведь облачение мачо вам идет, кортеха… Но, должно быть, вам не терпится разоблачиться…
– Я чувствую в вас серьезную перемену. – Новый христианин стал развязывать шарф, которым опоясался; сняв сомбреро бросил на кровать, но шляпа скатилась на пол; впрочем, оба не придали этому значения.
– Перемена? Правда? Какая?
– Не знаю. Этого словами не выразить.
– Слушай и запомни, кортеха: мужчинам никогда не понять женщину до конца. Будь так, они бы потеряли интерес к прекрасному полу…
– Восточные мужчины не ломают над этим голову. Там смотрят на вещи проще: призвание женщины – продолжение рода. А здесь женщины другие…
– Да ну? И какие?
– Покруче. Властнее…
Герцогиня выразила неподдельный интерес.
– Надеюсь, эти тонкие наблюдения отразятся в вашем сочинении…
– Вынужден вас разочаровать, сеньора. Я не люблю разглагольствовать о женщинах.
– Они этого недостойны?..
– Не о том речь… Не хочется копаться в чужом белье… Копнешь – нарвешься на измену…
– И вы обо всех женщинах такого мнения?
– Возможны исключения…
– А я – исключение? Не так ли?
– Возможно, да. Возможно, нет.
Герцогиня невольно подставила себя под этот выпад и поспешила парировать:
– Я наслышалась о ваших дебошах в «Кастилии»… В том числе с печальным исходом для ваших жертв… И все-то вам сходит с рук…
– Еще не поздно оповестить алькальда… Или инквизицию…
– Если бы я знала, что вы действительно такого мнения обо мне, то не хотела бы и видеть вас…
– А я бы хотел… – он демонстративно уставился на нее, ощупывая все ее взглядом, с головы до ног.
– Вам не понять, каково женщинам под бесстыдными взорами мужчин, – бросила она.
Выпрямилась. Лицо ее пылало. Когда женщине нечем крыть, она обезоруживает, раздеваясь.
XVII
Охота с королевой, раненый леопард и чуть было не забытая Гайде
Орудж-бей вернулся восвояси заполночь. Наутро его ждали аранхуэсские скаковые лошади и состязание с Луизой. Но спозаранку явился человек от нее и сообщил, что герцогине нездоровится, и она просит дона Хуана извинить ее за то, что лишила его этого удовольствия. Она откладывает состязание на пару дней. Орудж-бей приписал это обычному женскому капризу или уловке. Ей просто хотелось придти в себя после бурно проведенной ночи.
Он решил заняться своим сочинением. Перечитал написанное, внес поправки.
В начале своей книги он обещал дать точное описание нашей страны. А далее он предъявляет претензии к неточностям, допущенным Томасом Минадом и Джованни Ботеро.
Орудж-бей не без оснований считал свою европейскую «одиссею» значимой по протяженности и многотрудности:
«И наконец, я думаю, что не было путешествия, которое можно было бы сравнить с
