Над их головами развевался оранжистский триколор со львом Нассау. Это были отчаянные банды, и беспорядки, которые они устраивали, заходя в порт, делали их нежеланными гостями, терявшими свои корабли из-за беспечности, пьянства и страшной неорганизованности. Их набеги на побережье Нидерландов оставляли шлейф смертей и ущерб, причиненный как недругам, так и друзьям. Один или два раза Вильгельм менял их главнокомандующего в надежде навести хоть какой-то порядок, но, когда факел почти погас, бесполезно жаловаться, что он дымит и пахнет смолой. Их пиратские успехи на море постепенно снова наполнили пустую казну Вильгельма в преддверии очередного наступления, и, несмотря на причиненный ими вред, вид морских гёзов, снующих вдоль побережья, поддерживал надежду в сердцах тех немногих, которые не потеряли веру в свою страну и в принца Оранского.
Героическое меньшинство есть в любое время и в любой стране, но в Нидерландах это меньшинство росло. У этих людей уже были свои песни, свои тайные знаки, свои центры для сбора оружия и денег. Уже в 1569 году в Нидерландах стали слышны медленные пульсирующие ноты Wilhelmus van Nassouwe – песни о Вильгельме Нассау, и в ее словах слышалась надежда. Приписываемые Сент-Алдегонду, они были не великим поэтическим произведением, а всего лишь ритмичным перечислением его деяний, произносимым Вильгельмом от первого лица. Смысл этих слов сводился к тому, что дело Нидерландов ассоциировалось с ним одним. Были и другие песни, зловещие и зовущие к мести:
О Нидерланды, узрите свой выбор
Во имя смерти или жизни дайте ответ,
Будете ли подчиняться испанскому королю-тирану
Или решитесь разорвать свои цепи.
Принц Оранский…
Да или нет, третьего не дано.
То тут, то там в воздухе витали странные идеи. В Антверпене Питер Брейгель пишет свое «Избиение младенцев»: на фоне заснеженного зимнего пейзажа голландская крестьянка цепляется за своих мертвых детей, а в окружении закрытых дверей и окон голландского Вифлеема, тревожно сомкнувшись, стоит группа испуганных и жестоких солдат испанского Ирода во главе с седобородым человеком… наверняка Альбой.
Так прошли целых три года, но, несмотря на все старания Альбы, отчаянные храбрецы поддерживали тайные сношения с принцем Оранским, собирали деньги и проскальзывали с ними через границу и обратно домой; «морские нищие» доставляли боеприпасы в прибрежные деревни; в доки Антверпена в тюках с одеждой поступало оружие из Англии, в то время как самые фантастические слухи возбуждали и щекотали нервы изгнанников и их тайных друзей, и одни под пытками начинали говорить, а другие молчали. Три года некие Жорж Сертен и Мартин Виллеме, называвшие себя купцами, писали другим таким же якобы купцам письма, в основном касавшиеся продажи картин на классические сюжеты. Но кто узнал бы под этими плебейскими именами принца Оранского или догадался, что за греческими богами скрывались нидерландские города, что Ариадна – это Зютфен, а Прозерпина – Утрехт. Целых три года, за которые принц Оранский постарел и поседел, он скрывался под разными странными псевдонимами и постепенно копил резервы, чтобы начать новую военную кампанию.
Учитывая, что ни одна держава в Европе не поддерживала борьбу Нидерландов, у короля Филиппа было достаточно времени, чтобы укрепить свои позиции. Гранвель из Рима и его сторонники в Нидерландах советовали ему, как только мятежники были разбиты, приехать в Брюссель и сделать великодушный жест, объявив всеобщую амнистию, что польстило бы тщеславию лоялистов и показало всей стране, что возможность быть любимыми подданными великого короля стоит гораздо больше, чем их устаревшие свободы, и, озарив теплом доброжелательности невинных, заставило бы их забыть, как он обошелся с виновными. Филипп не сделал ничего подобного. Он пообещал приехать, но нарушил свое обещание и прислал запоздалый указ о прощении, который целых шесть нескончаемых месяцев Альба никак не мог обнародовать. Когда он это сделал, оказалось, что этот документ далек от великодушия, поскольку он не поощрял лояльных и был полон исключений в отношении частично виновных. Испанские войска остались в стране, испанские чиновники кишели во всех высших учреждениях, двор Альбы говорил на испанском. За несколько месяцев в стране вспыхнула сильнейшая мстительная ненависть к испанцам, национальная ненависть, которой она не знала прежде. Теперь все Нидерланды чувствовали и понимали, что такое иноземное владычество, которое раньше было не более чем легким облачком на политическом горизонте. Еретические секты на Юге сдавленно молчали; тот, кто не погиб и не отрекся, ушел в подполье. Только на Севере, который рука правительства удерживала лишь частично, упрямые сектанты держались вместе, сформировав организованную дисциплинированную группу, ждущую рассвета.
Альба был человеком, лишенным воображения. Он не видел никаких признаков организованного бунта и думал, что держит страну под контролем. Не зная языка, он мог пройти по рыночной площади Брюсселя, но не услышал бы громких угроз со стороны торговцев. Простые жители столицы ненавидели его за скупость, с которой он содержал свою челядь, а члены городского совета презирали Альбу за расточительность его правительства. Они были готовы к тому, что он подписывал пятьдесят смертных приговоров за одно утро, но не могли смириться с тем, что он выдавал ордера на шесть миллионов флоринов с такой же легкостью, с какой Маргарита выдавала на тысячу, или подписывал векселя казначейства, не читая их.
Вскоре у Альбы кончились деньги на жалованье солдатам. Не способствовало улучшению ситуации и поведение английской королевы, которая, когда шторм загнал испанские галеоны с деньгами для армии в порт Плимута, просто конфисковала все. Но Альба по-прежнему не понимал приближавшейся опасности. Созвав Государственный совет, он объявил о своем намерении взимать сбор в один процент с основного капитала, сбор в пять процентов на товары и ввести налог в десять процентов со сделок купли-продажи, или, как стали называться эти три налога, сотый пенни двадцатый пенни и десятый пенни, соответственно. По мнению испанцев, эти налоги не были чрезмерно высокими, поскольку базировались на практике, принятой в Испании. Но с точки зрения коммерциализированных промышленных Нидерландов все выглядело иначе. Более того, в шестнадцатом веке, когда теория налогообложения пребывала в зачаточном состоянии, считалось, что короли и правительства должны жить за счет своих личных доходов и только в случае крайней необходимости получать помощь в виде специальных субсидий и, возможно, пошлин на иностранные товары. Идея о том, что государство должно обеспечивать общественные нужды за счет налогов, собираемых с населения, была делом будущего. И конечно, вводя сотый, двадцатый и десятый пенни, Альба вовсе не собирался возвращать их людям в виде расходов на образование и такие общественные нужды, как содержание полиции или даже
