не жил со своей женой. Едва ли в этом была его вина, но Анна, которая отказывалась быть с ним, чувствовала себя глубоко обманутой. Она всегда намекала, что как мужчина ее муж никуда не годится. Теперь, когда ничье влияние ее не ограничивало, она восполняла эту недостачу. «Если принцесса Оранская делает то, что говорят люди, – писал некий сплетник, – она делает всего лишь то, что делала бы любая женщина, желающая воспользоваться тем, что дал ей Господь».
Не вызывает сомнений, что принцесса Оранская делала то, что говорили о ней люди. Во всяком случае, долги, жалобщики и осуждающие голоса вынудили ее укрыться в сельском доме вблизи маленького городка Сиеген, расположенного в прелестной лесистой местности Рейнланда. Здесь это бедное, больное, обманутое и несчастное создание – как думала о себе Анна – обрело счастье с бежавшим из Антверпена юристом, крепким мужчиной средних лет, у которого в Кёльне были жена и ребенок.
К тому времени Иоганн Нассау, не советуясь с Вильгельмом, решил, что дело зашло слишком далеко. Для своего достойного сожаления романа глупая Анна выбрала место, находившееся на его территории. Ее застали с любовником и, схватив обоих, отправили назад в Дилленбург. Анна гневно заявила о своей невиновности, но ее любовник сразу во всем сознался. И едва ли он мог поступить иначе, поскольку Анна была явно беременна, хотя он мог бы проявить большую галантность и не оправдывать себя на том основании, что он сделал не больше, чем множество других мужчин. Окончательно убитая его предательством, Анна во всем призналась и сразу же написала Вильгельму, чтобы он убил их обоих. Ее любовник, внезапно вспомнивший о своей жене и ребенке в Кёльне, отнесся к этому предложению с меньшим энтузиазмом, хотя поначалу осмелился только робко молить, чтобы его, как дворянина, не повесили, а обезглавили.
Вильгельм вовсе не собирался убивать кого-то из них. Будучи суверенным принцем, он знал достаточно примеров того, как его современники избавлялись от неверных жен, хотя казнь саксонской принцессы наверняка вызвала бы политический скандал. С другой стороны, обычай его времени и его положения требовал, чтобы он убил мужчину. Однако месть не заботила Вильгельма, он не видел в ней смысла. К тому же он достаточно хорошо знал Анну, чтобы понимать, что ее любовник скорее жертва греха, чем грешник, и его смерть не могла бы смыть годы его собственного несчастья и унижения.
Из жалости к семье Анны дело о разводе слушалось в Дилленбурге, и брак был расторгнут. Анна осталась в Нассау, поскольку родственники не хотели ее возвращения. Во всем этом деле Вильгельм постарался участвовать как можно меньше, и только необычайная настойчивость жены любовника Анны заставила его принять женщину, которая пришла молить о спасении жизни своего мужа. Как и все прочие, она полагала, что принц обязательно должен смыть оскорбление кровью. Это была странная встреча обманутой жены и обманутого мужа, подтекст которой не мог ускользнуть от Вильгельма. Покинутый собственной женой в трудную минуту, он не мог не чувствовать уважения к женщине, которая, будучи обиженной мужем, не задумываясь, встала на его защиту. Он успокоил ее. Она была фламандкой, изгнанницей, и он не мог быть суров с ней. Ее мужа освободили и отправили в почетную ссылку в Зиген, где он достаточно комфортно обосновался на ближайшие десять лет. Этот Иоганн Рубенс, которому принц Оранский подарил жизнь, был не велика птица, и история больше не упомянула бы о нем, если бы через шесть лет у него и его преданной жены не родился сын, которого они назвали Питер Пауль.
Что же касается Анны, Вильгельм больше никогда ее не видел. Эта глава его жизни была закрыта, и, когда позднее у него возникла необходимость ее приоткрыть, одно упоминание имени его бывшей жены вызвало у него невыразимое отвращение. Он называл ее «Celle de Saxe»[5] или «jadis ma femme»[6]и «celle que vous savez»[7], но никогда не называл Анной.
Самые глубокие изменения в характере человека идут изнутри и бывают вызваны личными причинами. Трагедия брака Вильгельма растянулась надолго. В течение шести лет до отъезда из Нидерландов ему удавалось скрывать от общества выходки своей жены, терпеть ее дурное настроение, сносить ее оскорбления, извинять ее капризы и ее спесь. И все напрасно. Ни верность его семьи, ни преданность Людвига, ни любовь друзей – ничто не могло возместить неудачу с Анной, и их тайное сочувствие не лечило, а лишь усиливало боль. Для человека, привыкшего к популярности, как Вильгельм, человека, с легкостью влюблявшего в себя и с легкостью влюблявшегося, человека, которому конфликты в личной жизни были ненавистны, а любовь необходима, – для этого человека поражение в личной жизни должно было оставить след, отразившийся на всей его жизни. Анна научила его, что бывают настроения, которые невозможно объяснить, мнения, которые невозможно изменить никакими аргументами, и что нет на этом свете ничего более жестокого, чем полнейшая глупость.
5
В задыхавшихся Нидерландах то и дело вспыхивали народные волнения. «Кровавый совет» отправил на смерть еще шесть тысяч человек; на площадях всех городов дымились костры для мужчин и женщин – в основном женщин, – которые не желали отречься от новой религии. Городские советы, богословы, знатоки права и медицины и просто богатые и известные люди систематически истреблялись; тюрьмы были полны; суда с беженцами плыли в Англию, а караваны карет и повозок тянулись в сторону Рейнланда; поместья меняли хозяев, предприятия продавались, а ценности и домашняя утварь уходили с молотка. Это были тяжелые для Нидерландов времена, когда страна беднела, а население сокращалось, когда апатия сменялась гневом, а гнев – надеждой. Тот тут, тот там отряды партизан, скрывавшихся в лесах, нападали на испанцев при каждом удобном случае. Но их действия едва ли заслуживали гордого названия «сопротивление». Альба даже не считал их настоящими партизанами. По его мнению, эти «дикие нищие», или Gueux de Bois[8], как называли себя эти отряды, были не более чем обычными бродягами и грабителями, прятавшимися за политическими лозунгами. И когда ему удавалось схватить их, он обходился с ними, как с грабителями.
По малым морям[9] туда-сюда сновали вооруженные суда их морских братьев Gueux de Мег[10], – видавших виды бывших торговцев, со старыми пушками, установленными на полуразвалившихся палубах, и потрепанными парусами, реявшими на ветру. Их команды состояли из патриотов и головорезов, голландцев и фламандцев, французов и англичан, – разного сброда, набранного в двадцати портах трех стран.
