вечер-то какой нарядный. Так и время пройдет. Все легшее ждать-то.
– А чего ты-то, Прох? – Ероха обозлился. – Может, она со мной пойдет? Ты тут с какого боку?
– Ни с кем она не пойдет. – Из-за угла хоромцев показался Павел. – Вам караулить наказали, вот и делайте свое дело, а невесте моей не докучайте.
Олюшка испугалась молчания, что повисло тяжелым камушком средь заснеженного двора, и пошла тихонько к Павлу. Встала за его спиной и поглядывала опасливо на ближников боярича Сомова. Почуяла, как Павлушка сжался, увидала, что руку положил на рукоять меча. Сама ухватила парня за рукав и потянула за собой.
– Пойдем нето, Павлуша. Мне вертаться надо вскоре. Еленушка одна там, Лавруша в хвори. На малый миг токмо и отпустили, – залепетала напугано.
Он не двинулся, смотрел грозно на ближников, а те отвечали суровыми взглядами. Так-то молча пободались, а потом уж Оля поняла – унялись. Вон Проха ощерился улыбкой нерадостной, Ероха сплюнул себе под ноги, а сам Павел лихо заломил шапку на макушку.
– Идем нето, Олюшка. Хучь до озера и обратно. Ненадолго, но вместе же, – взял за руку и повел.
По первой шли молча, а уж потом, когда показалась кромка озерца, Олюшка спросить насмелилась:
– Павлуша, ты зачем так-то сказал? Зачем невестой назвал? – прошептала будто.
Павел обернулся к ней, обнял и целовать принялся. Все отпустить не мог, да и Оленька не рвалась. Не родилась еще та девка, чтоб от такой радости бежать. Чай и ноги-то сами не понесут, так и встанут возле любого.
– Оля, сама знаешь, люблю я тебя. Давно уж… Так ты ответь, пойдешь за меня? На Крещение и свадьбу справим. Я тебя в дом свой свезу. Мать у меня добрая, любить станет, как дочь родную. Токмо вот с Нестором разделаемся и ужо…Оля, Олюшка, ты слышишь ли?
Оленька слышала, да так слышала, что в ушах звенело. Сердечко от счастья едва из груди не выскочило, не упорхнуло легкой пташкой к небесам.
– Павлуша, родной мой, за тобой пойду, куда скажешь. Ты токмо обожди, обожди, любый. Лаврушу бы на ноги поставить, Еленушку пристроить. Не могу я их так бросить. Ведь мои они, родненькие, – обнимала парня, шептала в теплую шею нежно.
– Век ждать стану, Оля… – и снова целовал жарко, и снова шептал слова горячие.
Опомнились, когда колоколец на часовенке скита звякнул.
– Павлуша, иди мне пора, – заметалась Олюшка, заполошилась.
– Сведу, Оленька, – тяжко вздохнул Павел, обнял и повел по узкой тропке меж высоких сугробов.
Уж на крылечке поцеловал крепенько и отпустил. Олюшка в сени взошла тихонько, зипунок скинула, плат на плечи спустила и поглядела на тот сундук, где сидели Власий с Еленой. Заулыбалась, хоть и не ко времени: болезный в доме, да не абы кто, а Лавруша родимый. Елена спала покойно на плече боярича, а тот в стену смотрел, улыбался счастливо, будто в руках держал самое что ни на есть дорогое.
Олюшка уж хотела в гридню к тетке пойти, но тут услыхала из Лаврушиной ложницы надсадный кашель боярича маленького, а вслед за тем перхание и громкий голос Савелия:
– Давно бы так! Что? Очухался, болезный? То-то же! У Савки не забалуешь! Давай, перхай еще. Болячку-то из себя толкай, выплевывай, – и снова шлепки чудные. – Вот так, боярич, старайся. Хватайся за жизню, зубами вцепись. Ну? Все, что ль?
Кашель страшный, хриплый унялся, а затем послышался тихий плачь Лавруши. С того Еленка подкинулась, глаза распахнула и бросилась к двери. Уж не спрашивая, распахнула ее и шагнула туда, где на лавке лежал обессиленный братец, а рядом с ним сидел употевший Савелий.
– Что? Что, как?! – Оля услыхала, как взвился голос посестры. – Лавруша!
Оленька бросилась вслед за Еленой, влетела пташкой в ложницу жаркую и увидала глаза Лаврушины: уставшие, но разумные.
– Ленушка… – пропищал тоненький голосок.
– Узнал…узнал… – Елена кинулась к лавке, пала на колени, прижалась лбом к плечу братову. – Родимый мой, хороший мой.
Глава 25
Власий шагнул в ложницу боярича, хлопнул по крепкой спине Савку, мол, спаси тя. А уж потом на Лавра глянул: лежал бледный, глазенки запали, волосья смоляные к вискам прилипли от испарины.
– Что, боярич, очнулся? Здрав будь, хворать боле не моги, инако меч дареный обратно заберу, – молвил тихо, но Лавр услыхал, губы обметанные лихорадкой растянул в улыбке.
Елена так и сидела на половице, братову руку держала в своей тонкой, едва ли не прозрачной. Смотрела на Лавра, глазами сияла, будто сама светилась.
– Лавруша! Лаврушенька! – тетку Светлану внесло в ложницу. – Голубчик ты мой, соколик мой ясный.
– Тетка Светушка, – Лавр ручонку тонкую потянул, а тетка и ухватила ее, к губам поднесла, слезами залила счастливыми.
Власий вышел в сени, наново прислонился широкой спиной к стене, смотрел, как Петр и Терентий поспешали к бояричу малому: приветить, порадоваться.
Еленку оттеснили, а она и сама не противилась. Двинулась к Савке, что стоял у порога, утирал руки тряпицей чистой. Без слов стянула с белого пальца кольцо драгоценное, протянула ратнику. Тот наново глаза распахнул, да смотрел не на ее подношение, а на боярышню.
– Чтой-то? – пробасил смиренно, чего Власий отродясь за ним не помнил.
– Савелий…не знаю, как по батюшке тебя величать… Прими, не побрезгуй. Дай те бог на много лет. – Елена кланяться не стала, сунула в огромную лапищу Савелиеву перстень и качнулась к сеням.
Власий едва успел подхватить Рябинку свою: будто обмякла, сил лишилась.
– Елена, что ты? – обнял, прижал к себе.
А она не ответила, ухватила крепко за ворот кафтана и замерла. Власий чуял под руками, как дрожит Рябинка, как дышит тяжко. Раздумывать долго не стал, обхватил боярышню и потянул в гридню. Дверь захлопнул так сильно, что огонек свечки малой вздрогнул, закачался, будто от ветра.
– Рябинка, все уж, все. Теперь токмо ждать, беречь Лавра… – а сам целовал теплые шелковистые волосы, гладкий лоб Елены.
Она вздохнула раз, другой и зарыдала. Да так жалостно, так тоскливо, что
