божье, – проговорил, сам не зная кому. – Нагрешил я, видать, немало, вот и одарил господь, не поскупился.
Огляделся, почуял, что домок уж не такой тоскливый, с того и сам улыбнулся.
– Варюха, рубаху дай чистую, – шагнул в ложницу, где уж дожидалась девчонка.
Глава 24
– Ленушка, попей хоть. Что ж ты изводишь себя, голубка? – Заплаканная Оля стояла опричь боярышни, кружку держала в тряской руке.
Елена уж боле часа стояла недвижно, прислонясь лбом к двери Лавровой ложницы. Уходить отказывалась, молчала и только качала головой на все увещевания тетки Светланы и Оленьки.
– Елена, родимая, ты ж сама занедужишь. Разве можно так изводиться, голубушка ты моя, – плакала Светлана, сидя на сундуке в сенях.
Оля и отошла, уж разумея, что Елена не примет ни воды, ни хлеба. Присела рядом с теткой, стала слушать. А в ложнице-то чудное творилось: Савелий ворчал басовито, а потом и шлепал чем-то. А когда сквернословить принялся, Оля и навовсе перекрестилась. Уж дюже затейливо говорил ратный, дюже громко и злобно.
Сидели долгонько. Дядька Петр не однова приходил, молча кивал, разумея, что нет вестей: ни дурных, ни отрадных. Да и уходил, согнувшись, как старик древний. Терентий Зотов топтался много время, потом тоже ушел. Один лишь боярич Сомов стоял, прислонясь к стене, и смотрел неотрывно на Елену. Оля поначалу дичилась его, а уж после поняла – не видит он никого, токмо одну лишь боярышню.
Стемнело. Свечка кривенькая огоньком шевелила, кидала тени страшные на стены сеней, Оля молилась тихонечко, Еленка стояла застывши, а тетка Светлана не сдюжила:
– Елена, сил моих нет на тебя глядеть, – вскочила, ухватила кружку и к боярышне шагнула. – Пей! Инако совсем истаешь! Одни глаза остались, иное все исхудало, пропало!
Елена наново промолчала, будто не услыхала. Оля уж собралась пойти, уговорить посестру, а Власий опередил. Взял воду с медом из рук тетки и шагнул к Еленке. Ни слова не говоря, повернул крепкой рукой ее к себе и сунул кружку под нос.
Оленька дышать перестала, ждала от посестры слов ругательных, а их и не было: смотрела на боярича потухшим взором. А тот только бровь изогнул и все.
– Спаси тя, – прошептала Елена, приняла питье из рук Власия и выпила все до последней капельки.
– Светлана Ивановна, ступай, передохни. И ты, Оля, тоже иди. Тут буду. Ежели весть какая, так я шумну. Толку мало от вашего сидения. Лавру иная подмога нужна. Молитесь, коли невмоготу, – Власий сказал тихо, но до того грозно, что тетка послушалась вмиг и пошла тихонько в гридню.
Оленька застыла, не разумея, как что делать: посестру оставить неможно, от Лавруши отойти – тоже нельзя. А и боярича ослушаться не смогла. Прихватила пустую кружку из рук Елены и потянулась за теткой, но остановилась, схоронилась за уголочком близ двери, что вела в холодную клетушку. Из схрона своего немудреного увидала, как Власий к Елене шагнул, обнял за плечи и к сундуку повел.
– Присядь, Рябинка. В ногах правды нет. Гляди, коленки подломятся, так на руках держать стану. Слышишь ли, упрямая?
Оля едва не ойкнула! Сколь нежности-то в его голосе, сколь тепла. Удивилась, но и призадумалась. А Власий тем временем усадил посестру и сам рядом сел. Руку крепкую накинул на плечи ее поникшие, к себе прижал. Олюшка ждала, что Елена осерчает, а она лишь голову на его плечо склонила бессильно, да ладошку положила на грудь боярича.
– Рябинка, глаза закрой и спи. Я стану стеречь. Права тетка Светлана, одни глаза на тебе и остались, – Власий гладил посестру по волосам, целовал макушку смоляную.
Оленька наново удивилась, но себя сдержала, смолчала.
– Не могу, Влас. Боюсь, усну, а Лавруша без меня и… Помнишь, когда в лесу под дождем сидели у Любимовки? Я ведь тогда тоже уснула, а проснулась, так беда и явилась. Ты едва жизни не лишился. И все через меня, Влас. И нынче все моя вина, – Еленкин голос шептал, словно листья осенние на ветру. – Мой грех, Влас, мой и ничей боле.
– С чего бы, Рябинка? Ты об чем, не пойму я…
– Господь не простил мне убиенного. Того, что в Шалковском лесу. Наказывает. – Оленька увидала, как посестра сжалась, будто окамелена.
– Окстись. То не твой грех, а мой. Не ты бы его, так он меня, – ухватил за подбородок, на себя смотреть заставил. – Ты чего об нем вспомнила-то, Елена? Что, донимает? Во снах приходит?
Оленька и вовсе дышать перестала, мало разумела, об чем разговор промеж бояричей. Увидала, как Еленка кивнула и на Власа посмотрела. Такого-то взгляда Оля и не помнила за посестрой: ни в горе, ни в радости не была она бессильной.
– Елена, любая, услышь, то не твой грех, а мой. Мне и ответ держать. – Сказал-то увещевательно и до того сердечно, что Оля, все ж, ойкнула тихонько. – Ты спи рядом со мной завсегда я и отгоню все беды твои. Моей будь.
– Влас…ты… – Еленкин голосок наново удивил Олюшку.
– Я, Рябинка. И вчерась я был, и ныне. Да и завтрева тоже я буду, – склонился к боярышне, поцеловал чело гладкое. – Веришь?
Оленька зарумянилась, сама не разумея с чего, да и пошла тихонечко. Тихой мышкой проскочила к дверям, поставила кружку пустую на лавку, ухватила зипунок Агашин и вышла на морозец. Там уж провздыхалась, а потом и разумела кое-чего. И обиделась, и возрадовалась. Ведь ни слова посестра не уронила о Власии, не доверилась посестре. Но радовало Олюшку разумение, что Елена надолго в девках не останется, да не по отцовскому указу замуж пойдет, а по сердцу. Углядела в боярышне и нежность непривычную, и покорность девичью, и взор трепетливый, каким дарила боярича.
– Ольга, ты ли? – Громкий голос заставил Олюшку вздрогнуть. – Мы тут с Прохой караулим. Ну, как там, что?
– Все так же, Ерофей, – сошла с крылечка. – Савелий ваш заперся и ругается. А боле ничего.
– С него станется, – выступил вперед рыжий Прохор. – Ты никак плакала? Не надо, Олюшка. Савка дело свое знает. Даром, что злой, как пёс. Хочешь, поведу тебя гулять? Глянь,
