Когда приходит Рыжик, она тоже начинает ходить на цыпочках. Потом мы все ложимся спать.
И всё-таки на следующий день я снова готовлю праздник, чтобы вечером снова бежать на звук открывающейся двери.
* * *
Костя по-прежнему ходил с Глебом по букинистическим, по-прежнему рядом они сидели, на факультативах и спектаклях, но теперь не было прежней радости от встреч. Наверное, ещё и потому жила в Косте обида на Глеба, что Глеб ни разу в этом году не позвал Костю к себе. А Костя любил бывать у Глеба. Ему нравился общий разговор за столом — обо всём, нравились вопросы, которые задавал им Сергей Сергеевич. Сергей Сергеевич два раза в неделю читал лекции в МАИ, и Костя не раз думал, как было бы хорошо у него поучиться. Только вот что делать с математикой? Видно, никуда от неё не деться, и путь у него один — на мехмат МГУ. Косте очень нравилась мать Глеба: она всегда была весела и приветлива. Костя скучал без Глебова дома. И то, что Глеб не звал его к себе, наводило на мысль, что, видно, Глеб за что-то сердится! За что? Костя не мог понять.
Часто Костя вспоминал Торопу, в Торопе пытаясь отыскать причину.
Это сгоряча он заставил маму вернуть его к ребятам. Как только мама ни убеждала его! И рана может открыться, и инфекция в неё обязательно попадёт, и с ребятами он увидится в классе… Мама не понимала. А он, освободившись от боли, пытался припомнить, что было, когда боль стояла в нём, как вода в болоте. Даша приехала к нему в больницу! Значит, не такой уж он и плохой! Это аппендицит ему помог, иначе, конечно, Даша так просто не простила бы его.
Он вернулся сгоряча. К Даше. А когда ребята обступили его, стали поздравлять с выздоровлением, неожиданно вспомнил скрипучий злой голос Глеба. Глеб предал его.
А Глеб шёл к нему навстречу, смущённо улыбался, виновато прятал глаза. И впервые за всю жизнь Костя ощутил в себе протест: он не хочет сейчас видеть Глеба, он вернулся к Даше, Шуре, Ирине, Фёдору, которые намучились из-за него, которые его жалели, которые ему помогли, а сейчас, увидев, что к нему идёт Глеб, исчезли. Глеб же, не спрашивая, чего хочет он, протянул ему руку, сказал:
— Прости меня. Пожалуйста.
Костя не хотел давать Глебу руки, но когда-то давно, в четвёртом или пятом классе, он прочитал в какой-то книге: прощать врагов нужно не для врагов, а для себя, чтобы не мучилась душа. И Костя протянул Глебу руку, даже улыбнулся. Ему не стало легче, потому что Глеб был единственным другом, и этот друг предал его.
Потом были июль и август. Он с родителями, как всегда, уехал на море. И всё лето думал: почему Глеб смог предать его. А ещё думал: правы были или не правы его родители, когда отгораживали его от ребят.
Прошло полгода. И Ленинград прошёл, оставив тревожно-неясное ощущение: чего-то он ещё не понимает самого главного, что-то должно случиться.
И вот однажды после факультатива по философии Глеб сказал:
— Нам нужно поговорить.
Костя очень удивился: ведь они только и делают, что говорят, но по яркому румянцу, ускользающему взгляду и хриплому голосу Глеба понял: предстоит не очень приятный разговор.
Они пришли в кафе-мороженое, сели за столик. Уже и заказ у них взяли, и мороженое принесли, и мороженое стало подтаивать, а Глеб всё молчал.
Костя ёжился от этого тяжёлого молчания и не знал, о чём заговорить, потому что не понимал Глеба. Он разглядывал мраморные столы с искусственными цветами в стаканах, несуетливых, медлительных официанток, вазочки с разноцветным мороженым, людей. Людей было немного: пара с ребёнком, две девушки и компания молодых людей, видно студентов из Нефтяного института, что через дорогу.
— Ты ешь, — сказал Глеб и отколупнул кусочек. — Знаешь, хотя это и неловко, но от лекций нашего философа Марковича мне всегда холодно, точно я голый попал на мороз. Я раньше сам был такой, лез в высокие материи, и тогда мне очень нравились его лекции: умные, голова от них кружится, и так логичны, и так скупы! Очень я любил его лекции.
Костя не понял, какое отношение всё это имеет к затеянному Глебом разговору, а потому осторожно сказал:
— Не знаю, а мне как раз раньше не нравились. Теперь здорово интересно. Он видит главное в проблеме и раскладывает по полочкам.
— А ты много полочек видел в жизни? Разве I можно разложить по полочкам жизнь, психологию? Не-ет, тут что-то не то. В реальной жизни, в человеке всё перепутано. Кто я, например? Я, Коська, верю в переселение душ, честное слово. Да ты меня не слушай, — перебил он себя. — Не для этого я тебя позвал.
Взгляд Глеба, упёршийся в него, показался Косте снова жёстким, непрощающим.
— Вот, значит… ты помнишь Торопу? Ты хныкал. — Глеб больше не смотрел на него.
— Я не помню, — вспыхнул Костя.
Глеб не услышал его.
— «Умираю!», «Маму!». Ты, наверное, тогда не думал, что делаешь, а ты нас же с тобой и предал!
— Я не помню, — повторил Костя еле слышно. Он врал, он вспомнил, он специально крикнул «Умираю!», он хотел, чтобы Даша испугалась и была рядом с ним.
— Ты раскис. Не спорю, ты в самом деле был серьёзно болен, но зачем раньше болтал, если на деле всё по-другому…
— Погоди!
— Ты с ума всех свёл…
Костя поднял руку, защищаясь.
— Ты же знаешь, я чуть не умер, — слабо сказал он. И добавил: — Тебе бы так!
— Мне хуже было, у меня отец погиб перед тем незадолго.
Слова, которые Глеб произнёс, — такие страшные, что Костя не решился переспросить. Сергей Сергеевич погиб?! Нет же! Костя встал, пошёл к выходу.
— Ты куда? — позвал его Глеб, но Костя не остановился. Машинально оделся, машинально пошёл по улице.
У Глеба больше нет отца? Да этого не может быть! Как же они без него?!
Несколько дней Костя не ходил в школу. У него поднялась температура. Бабушка приносила ему чай, давала микстуру, клала на лоб влажную тряпку. Он делал всё, что от него требовали, даже горло полоскал, но справиться с собой не мог. Как же это — Сергея Сергеевича нет?
На третий день Костиной болезни к нему пришёл Глеб. Сел на краешек постели, хотя рядом стоял стул.
— Ты что? Зачем ты это? — спросил заикаясь, и Костя почувствовал то, старое родство с Глебом, которое возникло в восьмом классе, только к этому родству добавилось чувство вины и чувство непоправимости. — Ты очень уж хлипкий, — усмехнулся Глеб, но в глазах его была благодарность за эту его, Костину, хлипкость. — Ну ты брось, хватит валяться, — скрипел Глеб, и скрип Глебова голоса нравился Косте. — Понимаешь, — скрипел Глеб, — у меня всё одно к одному. Я тебе не говорил, я Дашу с детства люблю, с пяти лет, только её, всю жизнь. Об этом никто не знает.
О чём это Глеб? Одно за другое цепляется, а ухватить нет сил. Глеб продолжал скрипуче говорить. Косте казалось — водят острым по стеклу. Как просто было в детстве: жизнь за него решали бабушки, дедушки и родители! А теперь…
