Он слегка вздрогнул, когда врач сделал ему укол.
— Где здесь телефон? Необходима госпитализация. Инфаркт. Имя, фамилия больного? — сухо спросил молоденький рыжеволосый и рыжебровый врач.
Мы молчали.
— Имя, фамилия? — повторил врач.
— Как вас зовут? — склонилась я над больным.
Он был в забытьи.
В кармане пальто мы нашли пропуск на завод. В нём значилось: инженер-технолог Егор Васильевич Стронов. Ещё посыпались фотографии: ребёнок в матроске, девушка, совсем молоденькая, с грудным ребёнком на руках, ещё ребёнок — в колготках, ещё женщина, нет, та же девушка, только чуть старше — высоко надо лбом пышные волосы.
Врач ушёл звонить в больницу.
Когда я вновь взглянула на больного, глаза его были открыты.
— Где я? — тихо спросил он.
Ребята молчали, как и я, не зная, чем можно помочь ему. А он увидел в моих руках фотографии, снова закрыл глаза, а когда открыл, белки их были в мелких красных чёрточках.
— Тридцать лет не был в этом районе. — Он по очереди смотрел на нас. — Спасибо вам. Это моя мать. Это брат — на руках. Это я.
Мы молчали. Я не могла избавиться от ощущения, что он сейчас умрёт: его глазницы были черны и глубоки, кожа пепельна.
— Вот здесь, на этой улице, и её и брата снарядом, в блокаду… Я на минуту отошёл от них — лепил снежки. Потом искал врача, я так долго искал врача.
Я почувствовала себя связанной с этим чужим мне человеком — войной, гибелью близких, снегом, болью…
— А это мой сын!
Сын был совсем не похож на мальчика в матроске, он был круглолицый и сытый.
Вошли санитары.
— Позвоните, пожалуйста, Люсе, жене, — сказал он, когда его понесли к выходу. — Очень прошу Двадцать три восемнадцать семьдесят два.
Я кивнула, вложила в его руки фотографии и пропуск.
— Из больницы позвонят, — строго сказал врач.
23-18-72… 23-18-72… Телефон помню до сих пор.
Шла третья ночь нового года, который, я очень верила в это, вопреки всему, должен быть для всех нас счастливым.
Глава третьяЖиву одновременно на двух планетах. Одна кружит старыми кругами, мерит жизнь привычными мерками. Муж переставляет меня с живой земли на асфальт. Я не должна бежать, когда мне этого хочется, смеяться, я не могу быть глупой и безрассудной, я должна ходить по линиям, расчерченным заранее. Вторая планета летит стремительно и шально, она полна тайн и открытий, она — это пёстрый людской шквал, когда углом, ребром, ярким цветом глаз вспыхивает неожиданно минута. Её живая жизнь — острое ощущение родства, горячий бег крови в жилах.
Сутки перерезаны чертой перехода с планеты на ранету. Эта черта — мой узкий мост. Как по жёрдочке над пропастью, как по тонкой нити, осторожно ступая, перехожу с одной на другую. Вздрагиваю, когда поворачивается ключ в замке. Иду в переднюю, поднимаю к мужу лицо, чтобы поймать его серо-зелёный взгляд и жду. Я жду праздника.
Но он меня не видит. Он занят. Снимает чёрную шинель и отряхивает её — от снега, летящего белым светом на тёмный ковёр. Он несёт к себе в кабинет толстый портфель с толстыми тетрадями своей докторской. Я не знаю, что в его тетрадях. Но знаю: в нём всё как вчера — спокойная тишина быта.
Я — в новом платье, на его столе ветка сосны, а к ужину сегодня цыплёнок табака.
— Здравствуй! — говорит он. Он говорит привычно. А я молчу. Я знаю: эта минута единственна, пройдёт вот сейчас и никогда не вернётся. — Здравствуй, — повторяет он. — Случилось что-нибудь?
Я молчу. Конечно, случилось. Я люблю его.
— Здравствуй! — говорю тихо и улыбаюсь. Мне так хочется прильнуть к нему, стать маленькой — в его защите.
А он облегчённо вздыхает и идёт в ванную — переодеваться и мыть руки.
Ещё не всё потеряно. У Рыжика фигурное катание, и мы будем вдвоём. Сядем друг против друга в нашей маленькой кухне, и я близко увижу усталые глаза с мелкими морщинами вокруг. Буду кормить его и смотреть на него.
Он безжалостен и суров к себе. Когда тяжело болел, лишь по глазам я угадывала, как ему больно. Ни разу не застонал, не пожаловался. Он не умеет плакать.
Сегодня попробую вывести его из его размеренности, помочь ему расслабиться, отдохнуть, принять праздник. И сегодня мы, наконец, поговорим. Не о погоде и толкучке в автобусе, а о том, что на работе у меня, что на работе у него. О Глебе, который похудел и потускнел, о Даше, которая ушла от меня и мучится в одиночку, о Геннадии и вообще о Ленинграде… расскажу ему обо всём, чем живу. И может, мы ещё будем вместе так, как я хочу этого, — полностью.
Хочу быть сильной. Но почему-то никак не могу научиться этому, хотя живой пример у меня перед глазами. «Власть над собой!» В этом что-то есть. Как спокойно живёт свою жизнь муж! Без стрессов и зигзагов… днём — на работе, вечерами всегда дома. А может быть, я совсем не знаю, как он живёт?
Вот он вышел из ванной.
— Ну, что нового?
Я улыбаюсь. Но сама чувствую: улыбаюсь жалко, как пёс, который просит хозяина накормить или хотя бы погладить его. Заставляю себя выпрямиться, небрежно откинуть голову.
— Всё по-старому? — спрашивает муж.
Что значит «всё»? Что значит «по-старому»? Конечно, нет! Но почему я молчу? Я же хотела с ним поговорить сегодня! Я обязана заговорить с ним. Заговорю и закружу его в круговерти незнакомой ему планеты.
А ведь он всё равно после ужина сядет работать! Да, сядет. Вон как смотрит удивлённо на меня. И я покорно повторяю следом за ним:
— Всё по-старому.
— На тебе новое платье. Ты куда-нибудь идёшь?
И когда я отрицательно мотаю головой, он вдруг улыбается. Застываю у плиты с горячей сковородой в руках. За эту его улыбку я могу не спать ночь, мыть полы во всём доме по десять раз в день. Мелкие чёрточки вокруг его глаз разбегаются.
Потом он ест цыплёнка, а я до своей порции не могу дотронуться. Он улыбается снова. Вот сейчас я заговорю и упрошу его пойти гулять.
— Тебе не очень идёт этот цвет.
Что он сказал? Смотрю на него, пытаясь понять. Его улыбка теперь — сквозь туман.
Жую цыплёнка. Почему раньше я так любила эту еду? Цыплёнок не имеет вкуса…
Вечер катится как всегда. Муж работает.
Розовый абажур мягко освещает его гладко зачёсанные волосы. Хожу по дому осторожно, словно половицы могут подо мной провалиться. Я давно сняла новое платье. В домашнем мне холодно и неинтересно, оно заштопано на локтях, оно давно полиняло. Глянув случайно в коридорное зеркало, грустно отворачиваюсь: бездумное существо с жалкими ждущими глазами. Чего жду? Разговора, ласки! Нет, ничего мне не надо. Не надо, чтобы он тратил своё время на меня, пусть работает. Только я при нём работать не могу: ни проверять сочинения, ни готовиться к урокам, ни читать. У Рыжика в комнате или на кухне прислушиваюсь: войдёт он ко мне или не войдёт?
