Совсем недавно я смотрел по телевизору американскую передачу, посвященную гомосексуалистам. Там появляется довольно известный голливудский актер второго плана, которого я часто видел в кино. Он публично признается, что является гомосексуалистом, и добавляет: «Пусть никто не думает, что быть гомосексуалистом — счастье. Это вещь абсолютно неестественная. Законы природы, установленные Богом, не позволяют радостно приветствовать человека, который их нарушает. Лично я хотел бы в следующей жизни родиться мужчиной, который любит женщин».
Я ощутил сочувствие.
Актер также сказал: «Вокруг вас такое огромное количество гомосексуалистов, что вы и представить не можете. Я хотел бы, чтобы вы, как добрые соседи, посочувствовали их несчастью».
В общем, остается только гадать, где и когда вы повстречаете человека, который вдруг окажется гомосексуалистом.
Это случилось десять с небольшим лет назад. В Кобэ мы выпивали с одним приятелем, переходя из заведения в заведение. И вот в конце нашего пути он предложил заглянуть в бар для геев. Мне там не понравилось, я сидел у стойки один и ждал, когда же мы отправимся отсюда куда-нибудь еще. Отчасти мой выбор места объяснялся тем, что за стойкой было нечто похожее на мужчину — единственного среди всего персонала. На нем была только набедренная повязка и бабочка. Владелица бара находилась в другом здании, и вместо нее за хозяйку была молоденькая женщина (?), но на самом деле здесь командовал этот пожилой мужчина. Обслуживавшие клиентов женщины (?) частенько обменивались между собой шуточками. Когда же они подходили к стойке, чтобы сделать заказ, то — вне зависимости от своих нарядов — по манере говорить и по жестам превращались в мужчин. Каждый раз, когда бармен легонько отчитывал их или в чем-то поправлял, «женщины» кривились и что-то там отвечали, но по всему чувствовалось, что он для них — старший.
Поскольку я довольно долго наблюдал за ними, бармен — в тот момент, когда был свободен, — спросил меня: «Вам здесь не нравится?»
— Да, пожалуй.
— Здесь не место для серьезного человека, — сказал бармен совершенно отстраненно.
— Но ребята здесь веселятся от души. А вы удовлетворяете свои наклонности и к тому же получаете прибыль.
Бармен промолчал и обвел взглядом зал, будто хотел еще раз убедиться в чем-то.
— Подумайте сами — этих ребят стоит пожалеть. У них нет другого места, где бы они могли по-настоящему расслабиться.
— А у вас есть такое место? — Бармен сверкнул глазами.
— Когда я был в их возрасте, нет, когда был чуть помоложе, у меня было другое увлечение…
— Какое?
— Я с шестнадцати лет летал на самолете, — сказал он, и в этот момент в его голосе прозвучала затаенная гордость. — Когда мы разбомбили Перл-Харбор, я был самым молодым пилотом из всех, кто участвовал в операции.
— А на чем ты летал?
— На палубном истребителе, модель 97.
— То есть перед вылетом тебе пришлось сменить бомбы на торпеды?
— Откуда ты знаешь? — бармен подался вперед и внимательно посмотрел на меня.
— И испытания новых торпед, пригодных для мелкой бухты Перл-Харбора, еще не были закончены, так что тебе приказали их использовать уже после Хитокаппу?
Бармен признал теперь меня за равного себе и неспешно закивал.
— До этого мы тренировались в заливе Кинко возле Кагосимы. Бросать бомбы и пускать торпеды. Каждый день по пять-шесть часов. Все было как во сне, даже поесть забывали. Тогда среди всех японцев только мы знали, что целью будет Перл-Харбор.
— Говорят, что в момент начала операции так штормило, что даже учебные занятия отменили.
— Так-то оно так, но только два самолета не смогли взлететь. Человек — это такое создание… — произнес бармен уверенно. Его глаза были устремлены в прошлое. — Знаешь, я в то время жил на разрыв.
— Это и было твое увлечение?
— Именно. Для парня, которому еще и двадцати не было и который женщины-то толком не знал, ничего другого не оставалось.
В эту секунду зрачки бармена вдруг расширились, будто он видел какой-то сон. «Когда летишь на юг крылом к крылу, думаешь: вот это и есть настоящая жизнь! А смерть совсем близко — это без вопросов. Но у тебя никаких сомнений нет — просто радость. И никаких мыслей насчет того, что операция может провалиться. А когда подлетели и сквозь разрывы в облаках показался остров Оаху, а потом и Перл-Харбор, я подумал: надо же, такая красота! В заливе Кинко было тоже здорово, но здесь была такая красивая вода! Как бы это сказать? Будто бы увидел самоцвет, который хранится в замке за семью печатями. А еще я удивился тому, что этот самый залив был точь-в-точь как на макете или на фотках, которые нам показывали. Я был в третьей эскадрилье. Это означает, что мы должны были атаковать третий корабль справа. Это был „West Virginia“. Вот мы к нему подлетели и врезали. Теперь уже никто не мог спасти его. Они совсем не отстреливались. Я еще подумал, что здесь полегче будет, чем на учебных занятиях. Я не чувствовал никакой скованности. Вот и хорошо, думал я, сейчас я вам торпеду в бок и засуну! Я снизился, теперь можно было запускать торпеду. Держать курс было проще, чем на тренировке. Я связался с другими пилотами, и мы все разом дали залп. Я не видел, попали ли в цель торпеды первого и второго самолетов. Я только хотел, чтобы моя торпеда попала куда надо, а там уже и помирать можно. Набирая высоту, я пронесся над верхушками мачт корабля и молил только об одном: попасть! Попаду? Не попаду? А что если не взорвется? Я думал о том, о чем никогда не думал. В тот момент, когда я закончил разворот, торпеда уже успела попасть в корабль. Вверх взметнулся огромный столб воды. Как бы получше сказать, что я почувствовал? Это когда спишь со своей любимой, бесконечно любимой женщиной и вот — ты кончил. Нет, пожалуй, то ощущение будет посильнее. Уже позже я подумал, что моя жизнь в тот момент была окончена. Вот что я думаю».
Будто бы не желая расплескать свои драгоценные воспоминания, бармен поставил, а потом отодвинул в сторону стакан, который он протирал.
«После Перл-Харбора я участвовал в сражениях при Мидуэе, Бугенвилле, Лейте, в битве за Окинаву. Мне почему-то никогда не было страшно. Я никогда не боялся умереть. Наверное, потому, что я уже умер тогда, в Перл-Харборе».
Бармен стоял за стойкой битком набитого бара, но в эту минуту его глаза блуждали по бескрайним просторам далеких морей. Гадливость от неестественных склонностей находящихся рядом с ним людей, презрение и жалость по отношению к этим парням, которым столько же лет, сколько тогда было ему… Он один видел то, о чем он давно не вспоминал.
— Да, понимаю, — произнес я.
Я воспринимал его как в некотором смысле избранного человека, и сам он тоже верил в это.
— А отчего ты тогда здесь? — спросил (был обязан спросить!) я, понимая, что мой вопрос может задеть собеседника.
— Владелец этого бара — механик, который во время войны готовил мой самолет к вылетам. Ему сегодня надо быть в другом заведении, вот я за него и отдуваюсь.
