Уже долгое время я повторял Накагаве следующее: на предварительных выборах председателя партии, которые были намечены на осень, следует придать партии новый импульс — вне зависимости от того, сумеем ли мы набрать пятьдесят выборщиков. А для того чтобы обеспечить прорыв, сам Накагава должен выдвинуть свою кандидатуру. Чтобы наша только что созданная крошечная партия могла завоевать авторитет, кроме указанной мной решительной тактики, никакого другого пути не существовало. И только в таком случае я, как ответственный за разработку фракционной политики, смогу выполнить данное мной перед коллегами обещание привести Накагаву к успеху.
Сначала мы поговорили с Накагавой по телефону. Следующую встречу я назначил в его офисе. Я хотел прибегнуть к тактике устрашения: появиться с рукой на перевязи, в бинтах, сквозь которые проступила кровь.
— Я все понял. Я тоже обо всем этом много думал. Постараюсь сделать так, как ты хочешь.
— Нет, это ответ функционера. Я хочу знать, боремся мы или нет. Если не боремся, то тогда вся затея с созданием новой фракции теряет всякий смысл. В таком случае я слагаю с себя полномочия.
— До тех пор, пока я не перестану заниматься политикой, я буду прилагать усилия, чтобы достичь намеченной цели.
— Одних усилий мало, нужна решимость.
— Она у меня есть, это вопрос времени…
— Ты все-таки слишком застенчив. Если тебе требуется помощь, чтобы высказать свою решимость, давай сделаем так. Вместе с нами поедет один журналист, я подскажу ему, какой вопрос он должен задать, а ты уж тогда дай понять, что у тебя на уме.
— Договорились. Действуй.
Так получилось, что на следующий день я вылетел на Окинаву. Я не чувствовал особой уверенности в успехе и потому рассказал все Хасэгаве Сиро, самому пожилому в нашей фракции. Он отправился вместе с нами, хотя еще не оправился от болезни. Во время полета мне удалось заручиться его поддержкой. Он сказал: «Ты абсолютно прав. Только так мы сможем заставить его поступить по-мужски».
Итак, я получил подтверждение своей правоты и в тесном самолете, и Накагава не нарушил своего обещания.
Не знаю уж, что творилось в душе у Накагавы, но только он не стал дожидаться вопроса подготовленного мной журналиста и во время своего выступления абсолютно определенно сказал, что выставляет свою кандидатуру на осенних выборах руководителя партии.
Решимость Накагавы привела к тому, что тогдашний премьер Судзуки подал в отставку, были проведены выборы, в которых участвовали четыре кандидата, был сформирован новый кабинет. Как я и ожидал, Накагава занял на выборах последнее место. Похоже, он переживал. Я говорил ему, что к поражению следует отнестись по-философски, но он меня не слушал.
Этот разговор состоялся во время предвыборной кампании. Мы закончили все встречи, которые планировались на тот день. Сели выпить. Накагава пьянел быстро. И вот, под воздействием винных паров, он недовольно сказал: «С тех пор как мы с тобой познакомились, я все делаю так, как ты мне нашептываешь. От этого у меня со многими друзьями испортились отношения».
— С кем это? — спросил я.
— Вот с Танакой Какуэем, например. Ты все твердишь: «Не должно быть коррупции, не должно быть коррупции». И я за тобой повторял. А мне этот Какуэй очень даже нравится. Если так все и дальше пойдет, и с Абэ у меня отношения, наверное, испортятся.
Когда он повторил это несколько раз, я тоже не сдержался и безжалостно влепил ему пощечину. Потом тут же взял себя в руки: «Извини, я не прав. Если все обстоит так, как ты говоришь, я вместе с тобой готов хоть в ад, хоть куда!» Однако все кончилось тем, что Накагава покончил с собой.
Кто-то мне говорил: «Если бы ты не сагитировал Накагаву баллотироваться в президенты, он бы остался жив». Что ж, может, этот кто-то и прав. Если мне было бы предоставлено слово, я бы сказал так: «Если бы я не сломал тогда палец, я бы так на Накагаву не наседал».
В общем, не каждый день мы себе кости ломаем. И это, наверное, не проходит бесследно — ни для собственной жизни, ни для жизни других.
Средний палец на левой руке побаливает у меня до сих пор, и всякий раз, когда я касаюсь им чего-нибудь, я вспоминаю о своем покойном друге.
Человек, который пережил слишком много
Я принадлежу к тем людям, у которых аллергия к гомосексулистам. Я не просто не испытываю к ним никакого интереса, я их не люблю. И если я вдруг узнаю, что кто-то из моих знакомых оказался гомосексуалистом, у меня портится настроение.
Впервые оказавшись в заведении, где кучкуются эти ребята, я попал в пренеприятную ситуацию. Это было довольно давно. Меня повел туда ныне покойный писатель Эдогава Рампо. Это был известный в те времена гей-клуб «Бурансикку», расположенный в токийском районе Акасака.
Все, кто там был, наводили на меня ужас. У меня просто мурашки по коже бегали. Но что тут поделаешь? Ведь не закричишь. А потому я только и делал, что смеялся, как дурачок. Хотя сидевший рядом Эдогава и притащил туда свою жену, он посадил себе на колени красивенького мальчика, которому явно покровительствовал, и трепал его по щечке. Посмотрев на меня, он сказал: «Вижу, что ты, Исихара, не по этому делу». Расположившаяся неподалеку хозяйка (или хозяин?), рассмеявшись, согласилась с ним: «Да, это не наш человек».
Уже потом хозяйка (?) сказала мне, что среди мужчин и женщин около двадцати процентов людей абсолютно не склонны к однополой любви. Такой же процент — люди, которые являются настоящими гомосексуалистами и лесбиянками, а оставшиеся шестьдесят процентов — «двустволки». Она добавила, что даже такие идиоты, как я, которые вроде бы совсем не интересуются однополой любовью, могут — если им вдруг случится попробовать что-то в этом роде — приоткрыть для себя, как они выражаются, «закрытую туманом дверь на небеса», за которой раскинулся такой мир, откуда уже не захочется возвращаться.
Я, похоже, являюсь тем редкостным экземпляром, который принадлежит к первым двадцати процентам. Характер у меня противоречивый, но все-таки я не испытываю ни малейшего интереса ко всем этим делам.
С тех пор как я впервые посетил гей-клуб, прошло много лет. Хозяйка (?) такого же заведения в Париже сказала мне то же самое. Меня повел туда атташе по культуре, с которым мы познакомились еще в Японии. Незадолго до этого он сообщил мне, что он педераст, и заранее предупредил, что сегодня непременно хочет отвести меня в кафе для гомосексуалистов. В то время я занимался приобретением авторских прав для театра «Ниссэ», и поскольку мне часто приходилось обращаться к этому господину с просьбами по своему делу, то пришлось нехотя согласиться. Хозяйка кафе увидела, как я — по-прежнему! — содрогаюсь от отвращения, и сказала мне то же самое, что я уже слышал в Японии.
Поскольку два авторитета в этой области не сговариваясь сказали одно и то же, я делаю вывод: наверное, они были правы. Парижанка определила меня как l'homme impossible.
Вообще-то сказать такое человеку — невозможная наглость, но с их точки зрения, с точки зрения той трагедии, которая заключена в гомосексуальности, это высказывание приобретает противоположный смысл.
