— Как?
— Это его теория. В будущем году у нас президентские выборы, и нужно ждать революции.
— Ерунда.
— Ну, не знаю. Многие люди воспринимают это всерьез. Многие думают, что грядет перемена. Похоже, президентом может стать Эл Смит или Оуэн Д. Янг. Известный демократ. Но пойдут ли дела лучше? Сомневаюсь. Должно быть, у Гувера есть что-то про запас, или дела пойдут гораздо хуже, чем теперь.
— Но ты сказал — революция. Какого рода? Ты имел в виду радикалов? Я знаю, они болтают без умолку, но предпочту Гувера — ну, пусть не Гувера, только не хочу, чтобы страной правил кто-то из этих типов. Я встречала кое-кого из них на вечеринках. Они отвратительны.
— Да, но как быть с фермерами? Они недовольны. Как быть с Питтсбургом, где закрылись все большие заводы? Не знаю, когда все это кончится. Я стараюсь обеспечить тебя и твою мать как можно лучше, поэтому при каждой возможности обращаю все в золото.
— Ты не химик. Ты алхимик, — сказала Глория.
— Ах-ха-ха-ха. Блестяще. Отличное чувство юмора, Малышка.
— Ужинать, оба, — позвала мать Глории.
— Я готов, — отозвался Вандамм. И прошептал племяннице: — Потом поговорим отвоем отдыхе.
В тот вечер Лиггетт сказал Эмили, что они с Кейси обходили бары, занимаясь сыском. Подвернулся старый враг Кейси, и началась драка.
На другой день он сказал ей правду, утаив только имя девушки.
Проснулся он скованным отболи, понимая, что ему предстоит тяжелое испытание. Это совершенно не походило на то чувство, которое он испытывал на войне, когда вечером всегда знал, что наутро будет артобстрел и опасность атаки; это больше походило на нервозный страх в то время, когда он начал заниматься греблей в колледже. День гонок тянулся долго — гонки начинались в предвечернее время — и был полон хлопот, но потом, около полудня, начинали появляться докучливые выпускники, любители пощупать мускулы, подобострастные болельщики, и начало гонок казалось чуть ли не счастливым избавлением. Нет, это больше походило на тот случай, когда он заразился гонореей и заставил себя идти к врачу, совершенно не представляя, каким будет лечение. Разумеется, он знал мужчин, столкнувшихся с той же проблемой, но был уверен, что его случай особый, и никому не говорил о своей болезни. Это утро походило на тот случай и на то время, когда он два с половиной года избегал зубного врача. Его не покидало сознание, что предстоящая неприятность представляет собой то, что он сам должен заставить себя сделать, что это в его руках, заставить его сделать это никто другой не мог.
Лиггетт думал, что проснулся рано, задолго до Эмили, но когда он издал похожий на вздох стон, она уже стояла у кровати, прежде чем его глаза открылись полностью. Эмили спала в шезлонге, который принесла в его комнату. Первой его гневной мыслью было — она сделала это в попытке подслушать, что он скажет во сне, но ее поведение и слова разубедили его:
— Дорогой, что такое?
Лиггетт поднял на нее взгляд и надолго задержал его.
— Поспи еще, дорогой. Сейчас десять минут шестого. Может, принести тебе что-нибудь? Грелку?
— Нет. Ничего не нужно.
— Тебе больно? Болят места, куда тебя били?
— Кто меня бил?
— Эти люди, друзья Кейси. О, бедняжка. Ты не пытался двигаться. Ты еще не знаешь, что получил травмы. Ну и не пытайся. Дорогой, тебя сильно избили. Может, лечь к тебе в постель? Буду греть тебя, не причиняя боли. Окно не закрыть? Поспи еще, если сможешь.
— Пожалуй, посплю, — сказал он. Потом спросил: — А ты?
— О, обо мне не беспокойся. Я все равно просыпаюсь примерно в это время. Девочки проснутся минут через сорок.
— Я не хочу их видеть.
— Конечно. Я не пущу их сюда. Ты спи. Я отключу звонок.
Она имела в виду звонок на кухне, соединенный проводом с кнопкой у его кровати, которым никто никогда не пользовался.
Эмили предложила лечь к нему в постель и тут же продолжила разговор, так как он не принял ее предложение. Больше она предлагать не станет. Она сделала бы все, что он хотел, а ему не хотелось, чтобы она лежала рядом.
Она пошла к себе в комнату. Почту — «Таймс» и «Трибюн» — еще не принесли. Читать книгу в такую рань представлялось чем-то нелепым, как есть на завтрак мороженое. Подумала, что можно принять ванну, но и для этого время было слишком раннее — вода хлестала из широкого крана с таким шумом, что он мог нарушить сон девочек. Этот шум был источником невысказанного недовольства. Эмили собиралась что-нибудь предпринять в связи с ним, но кран представлял собой одну из тех вещей, которые заставляли ее винить себя в том, что она плохая домохозяйка; одну из тех вещей, которыми Эмили не занималась, потому что вещь находилась в удовлетворительном рабочем состоянии, о возможности улучшения она вспоминала лишь изредка. Думая о девочках, Эмили пошла к ним в комнату.
Барбара крепко спала, лежа на правом боку и вытянув левую руку на подушке. По сравнению с Рут ее поза была неловкой. Рут лежала на спине, чуть приоткрыв рот и раскинув руки, сначала она напомнила Эмили о распятии, потом почти сразу же о плакате Красного Креста. Рут была той дочерью, на которую она с гордостью смотрела; Барбара — той, которую защищала, оберегала и приносила бы ради нее жертвы, будь в том необходимость. Но сейчас ее интересовала Рут, так как она была ближе к Уэстону, а на уме у Эмили в данное время был только Уэстон.
Рут спала так спокойно, так неподвижно, что походила на мертвую, одна нога у нее была чуть согнута, однако не настолько, чтобы разрушить иллюзию смерти, которая — с сознанием, что это иллюзия, — на секунду возникла у Эмили.
Рут открыла глаза, не шевельнув больше ни единой мышцей. У нее был сдержанный, но гордый вид человека, который просыпается легко и полностью.
— Мама, — сказала она.
— Ш-ш-ш.
— Уже пора в школу?
— Нет, — прошептала Эмили.
— Отлично. — Рут улыбнулась и закрыла глаза, потом открыла их снова и спросила: — Почему ты поднялась так рано?
— Говори потише. Папа плохо себя чувствует, и мы должны не шуметь.
— Что с папой?
— Вчера вечером его избили в драке.
Эмили не сознавала, что говорит, пока не закончила фразу. Ей не случалось лгать этой дочери. Слова были сказаны, и Эмили стала искать оправдание этой откровенности. Но не могла найти никакого.
— О, — произнесла Рут, потом снова: — О.
Эмили поняла по двум «о», что происходит в сознании Рут. Первое означало боль и глубокое сочувствие, которых можно было от нее ожидать. Второе — желание спросить где, когда, кто, сильно ли — и жесткий самоконтроль.
— Его избили не сильно, — сказала Эмили, — но все же он плохо себя чувствует. Дорогая, когда Барбара проснется, не говори ей ничего об этом.
