— Случайно знаю, — ответила она обиженно. — Двадцать семь световых лет.
— Обалдеть! Чибис, возьми вон ту логарифмическую линейку. Умеешь с ней обращаться? У меня руки не слушаются.
Она замялась.
— Зачем она тебе?
— Хочу высчитать, сколько это будет в милях.
— Да я сама посчитаю. Без всякой логарифмической линейки.
— Но с ней быстрее и надежнее. Послушай, если ты не умеешь ею пользоваться, не стесняйся, в твоем возрасте я тоже не умел. Я тебя научу.
— Я умею ею пользоваться?!! — она пришла в негодование. — Думаешь, я дура? Но я лучше так посчитаю, — она беззвучно зашевелила губами. — 159 000 000 000 000 миль.
Совсем недавно я прикидывал расстояние до Проксимы Центавра; я припомнил, сколько миль в световом году и прикинул на глаз — шесть на двадцать пять — сто пятьдесят… а где там десятичная запятая?
— Вроде бы верно.
159 000 000 000 000 миль! Столько нулей… даже неуютно.
— Конечно, верно! — отрезала она. — Я никогда не ошибаюсь.
— Господи! Прямо карманная энциклопедия!
Она потупилась.
— Но я не могу перестать быть гением.
Уж тут она сама подставилась, и я уже совсем собрался было от души отыграться — и тут увидел, какой у нее несчастный вид.
Я вспомнил, как говорил папа: «Некоторые уверяют, что лучше быть средним, чем лучшим. Такие люди с удовольствием обрежут крылья другим, потому что сами их лишены. Они презирают ум, потому что лишены его». Тьфу ты!
— Извини, Чибис, — тихо сказал я. — Я понимаю, что ты не можешь перестать быть гением. Так же, как я не могу стать… так же, как ты не можешь перестать быть маленькой, а я большим.
Она оживилась.
— Наверное, я опять захотела порисоваться. — Она крутила пуговицу. — Или решила, что ты понимаешь меня — как папа.
— Польщен. Вряд ли я тебя понимал — но отныне буду стараться.
Она продолжала теребить свою пуговицу.
— Ты и сам довольно умный, Кип. Ты ведь знаешь это?
Я ухмыльнулся.
— Будь я умным, очутился бы здесь?.. Слушай, солнышко, давай мы все-таки проверим тебя на логарифмической линейке? Мне действительно интересно.
Двадцать семь световых лет — отсюда Солнца не увидишь. Оно ведь небольшая звезда.
Она вновь замялась.
— Кип, эта линейка не годится.
— Что? Да это самая лучшая линейка, стоила она кучу…
— Кип, погоди! Это не линейка. Это кусок стола.
— Хм? — я смутился. — Я забыл. А коридор за дверью — длинный?
— Там только часть его, то, что ты отсюда видишь. Кип, линейку мы бы сделали настоящей, было бы время. Они тоже разбираются в логарифмах. Еще как разбираются!
Вот это меня и беспокоило — «было бы время».
— Чибис, а сколько времени мы сюда летели?
Двадцать семь световых лет! Пусть даже со скоростью света. Для меня-то, по Эйнштейну, они протекли незаметно — но не для Кентервиля. Папа мог уже умереть! Папа был старше мамы, он мне, в общем-то, в дедушки годился. Еще двадцать семь лет обратно — да ему за сотню перевалит! Даже мама может уже умереть.
— Сколько времени? Да нисколько.
— Нет, нет. Я знаю, этого не почувствуешь. Ты нисколько не повзрослела, я все так же лежу, обмороженный. Но все-таки это заняло по крайней мере двадцать семь лет. Разве не так?
— Кип, ты о чем?
— О теории относительности, разумеется. Слышала про такую?
— Ах, это! Конечно. Но здесь она не подходит. Такие поездки не занимают времени. Ну, минут пятнадцать на выход из атмосферы Плутона, потом примерно столько же на посадку здесь. А остальное — тьфу! Ноль.
— Но на световой скорости так не получится.
— Нет, Кип, — она нахмурилась, потом лицо ее осветилось. — Сколько времени прошло с того момента, как ты поставил маяк, до того, как они нас спасли?
— Хм, — это меня сразило. Папа не умер! У мамы даже седых волос не появится. — Около часа.
— Чуть больше. Если бы корабль стоял наготове, было бы меньше… Тогда, наверное, они нашли бы тебя в туннеле, а не я. Сообщение дошло мгновенно. Полчаса готовили корабль. Мамми была вне себя. Никогда бы не подумала, что она на это способна. Видишь ли, корабль должен постоянно быть готов к старту.
— В любое время, когда он ей понадобится?
— В любое время, постоянно. Мамми важная птица. Еще полчаса на маневры в атмосфере — и все. В реальном времени. Никаких фокусов с теорией относительности.
Я попытался привыкнуть к этой мысли. За час они покрывают двадцать семь световых лет — и еще получают нагоняй за потерянное время. Этак соседи по кладбищу дадут доктору Эйнштейну прозвище «Пропеллер», когда он начнет переворачиваться в гробу!
— Но как это может быть?
— Кип, ты знаком с геометрией? Не с Евклидовой, конечно, а с настоящей геометрией.
— Мм… Баловался с открытыми и замкнутыми искривленными пространствами, прочел популярные книги доктора Белла. Но, пожалуй, я бы не сказал, что знаю геометрию.
— Ну, по крайней мере, ты не станешь цепляться за идею, что прямая — кратчайший путь между точками. — Она сделала движение, будто обеими руками выжимала грейпфрут. — Потому что это не так. Кип, все соприкасается. Вселенную можно засунуть в ведро. Можно и в наперсток, если сложить ее так, чтобы совпадали конфигурации атомов.
Я увидел головокружительную картинку, на которой вселенная умещалась в чайной чашке. Теснились, упаковываясь, протоны и электроны — и переставали быть теми жиденькими математическими привидениями, на которые, говорят, похожи даже атомы урана. Получалось что-то вроде «первичного атома»{39}, которым некоторые космогонисты объясняли расширение вселенной. А может, она и то, и другое — и упакованная, и расширяющаяся? Как парадокс «волны и частицы». Волна — это не частица, а частица не волна — однако все на свете представляет собой и то и другое. Если вы в это верите, вы поверите во все что угодно — а если нет, то и не пытайтесь. Даже в самих себя поверить не пробуйте, потому что и вы одновременно состоите из волн и частиц.
— Сколько измерений? — пролепетал я.
— А сколько дашь?
— Я? Ну, может, двадцать. К четырем основным по четыре дополнительных, чтобы по углам не жало.
— С двадцати все только начинается. Я не знаю, Кип; оказалось, и я геометрии не знаю. Только думала, что знаю. Так что я их принялась трясти.
— Мамми?
— Ее? Да что ты, нет! Она не знает геометрии. Необходимый минимум, чтобы провести корабль сквозь складки пространства.
