жена сбежала, легкомысленным посчитала. — И вдруг, повернувшись к ней, спросил: — Слушай, а почему ты сама не замужем?
— Не берут, потому и не замужем. Да тебе-то что? Пристал с дурацкими расспросами! Так мы поедем сегодня или нет?
— Поедем, не бойся. А у вас в Мохратаге, наверное, одни дураки живут…
— С чего это ты взял? — удивилась Евгине.
— Так дураки, да и все! — заключил Размик. — Сама не понимаешь, что ли?
— Нееет, — протянула Евгине, на этот раз догадавшись, на что намекает, этот веселый парень, но ей хотелось услышать не только намек, поэтому добавила. — Не понимаю.
— Как это, не понимаешь? Такая упитанная девушка с красивыми глазами живёт у них под носом, а они не видят. Ну, если не придурки, значит, слепые, — решительно подытожил он, заводя мотор.
Беседуя на разные темы, Размик привёз её в Мохратаг и уехал в свой Тонашен, грохоча старым самосвалом.
Всю ночь Евгине проплакала, уткнувшись в подушку, мысленно обзывая ни в чем не повинного парня всеми известными ей ругательными эпитетами, которые она знала великое множество.
Утром она проснулась, как всегда, бодрая, будто, вроде бы позабыв вчерашнего водителя. День прошёл спокойно, однако, в полдень, почему-то, её охватило, какое-то, непонятное волнение, которое к вечеру перешло в тревожную радость. Не веря своим глазам, Евгине увидела в окно въезжающий в село самосвал и узнала: это была машина Размика. Она не вышла из дома, с беспокойно бьющимся сердцем ждала, пока, пролетая над горами, над всем селом прогремел его хриплый голос:
— Евгинееее!!!
Не в силах больше ждать, Евгине выскочила из дома, подозрительно красиво одетая, застегиваясь на ходу.
— Зачем приехал? Чего хочешь?
— Послушай, пистолет моего деда при мне, — заржал Размик, — застрелю тебя на месте, со мной нормально разговаривай, я пришил сделать официальное предложение — выйти за меня замуж.
В тот же вечер, без разрешения родителей (они были на ферме), на том же благословенном самосвале, в кузов которого был закинут один-единственный чемодан с необходимой одеждой, Евгине переехала к Размику в Тонашен.
Жить они начали вроде бы счастливо, но длилось это счастье недолго. Через полгода по дороге из райцентра в дальнее село Атерк с тяжолым грузом на одном из поворотов вдоль реки Тартар Размик сорвался в пропасть и погиб.
Поплакала Евгине сколько надо над могильным холмикам, возникшими на краю сельского кладбища, походила год в траурном одеянии, а потом пошла биться с неласковой судьбой за свою толику счастья, право на которое почувствовала за собой в тот летний теплый весенний день, сидя на камне возле застрявшего самосвала, водитель которого впервые за ее двадцативосьмилетнюю жизнь, сам того не сознавая, открыл глаза на это право. И теперь она решила воспользоваться им, не упустив свое. Но, увы, делала это неумело и расплачивалась горькими слезами. Дважды, с распахнутым сердцем, бросалась навстречу мелькнувшему счастью или тому, что, по своей доверчивости, принимала за счастье, и дважды ее грубо и больно отбрасывало, словно она прикасалась к проводам высокого напряжения.
Одним был Вардан Дарбинян — наладчик из леспромхоза. Тоже, вроде бы, с ума сходил по черным глазам Евгине. Стишки писал, просвещая их ей, дарил полевые да лесные цветы, только не приносил в дом ни копейки. Так и прожили они вместе около года. А потом выяснилось, что Вардан то ли в двух, то ли в трех местах имеет и жен, и детей, потому и не хотел расписываться с Евгине. Хоть и с опозданием, узнав об этом, в один прекрасный день девушка выгнала его из своего дома. Другим был Мишик — рабочий-сезонник из геофизической партии, искавшей в окрестных горах новые источники водных ресурсов для оросительных целей. Мишику было уже больше сорока, был он трижды женат, трижды разведен. В трех городах — в Баку, Грозном и Ташкенте — у него были дети, которым аккуратно, по исполнительному листу, выплачивал алименты. С Евгине он прожил восемь месяцев и ни разу не дал ей ни единой копейки из своей зарплаты, всякий раз ссылаясь на то, что половину денег вынужден отдавать детям, а остальные идут на колпит (коллективное питание) да на мелкие карманные расходы.
— Вот как найдем воду и поставим скважины, тогда завалят нас премиями, деньги некуда девать будет!
— А воду-то найдете? — тихо улыбалась Евгине, заставляя себя верить, что Мишик говорит правду.
И Мишик в общем говорил ей правду. Однако, когда дело дошло до премиальных, стал вдруг приходить домой, упившись до скотского состояния, и принимался попрекать Евгине за то, что она была замужем. Страдал он при этом настолько наигранно, что Евгине, внутренне холодея, думала: уж не нарочно ли он это делает, чтобы уйти от нее или, еще хуже, чтобы она сама выгнала его из дому. Но второй муж есть второй муж, выгнать его — тоже позора не оберешься, село такие вещи не прощает, а тем более чужое село, не родное. И Евгине молча терпела, днем на людях улыбаясь, а по ночам беззвучно плача в подушку. И терпела бы, наверное, до конца дней своих, если бы однажды, несмотря на свою тщедушность, Мишик спьяну не полез к ней с кулаками. Тут наконец Евгине сообразила, что дальше будет хуже, и, забыв про то, что это ее второй муж и что ее ждет беспощадный, хотя и безмолвный суд сельчан, разъярившись до беспамятства, схватила стоявший в углу железный крюк, которым извлекают из тонира испеченный хлеб, огрела второго мужа с такой неистовой силой поперек спины, что тот по-поросячьи завизжал, выскочив в ливневую октябрьскую ночь. И больше не появлялся.
С той поры Евгине надолго замкнулась в себе, стыдясь смотреть сельчанам в глаза. И с той же поры за нею на селе утвердилась дурная слава — «гулящая»…
В первые дни после изгнания Мишика кое-кто из сельчан, особенно женщины, не упускали случая сказать ей в глаза все, что о ней думают. Евгине сперва отмалчивалась, старалась ни с кем не встречаться — даже за водой к роднику ходила лишь после того, как стемнеет и на улицах станет безлюдно. Но потом поняла: чем больше она будет отмалчиваться, тем ей же будет хуже — затравят до смерти… И она стала давать отпор, да так, что злые языки сами оставались в долгу у нее, на слово отвечала десятью, при этом выбирая у жертвы места поболезненнее — у каждого есть такое, чего другим нельзя касаться.
Она сознательно касалась, а если это не помогало, хватала обидчиц за косы, дралась зло, осатанело, не зная ни жалости, ни пощады. Село было ее
