нас мало изучен и мало прочувствован. В особенности паладинами верлибра. В ХVIII веке, да и в начале ХIХ, его еще помнили: например, Сумароков в своих переложениях молитв и псалмов.
Увлечение свободным стихом, верлибром – одно из веяний нашего шестидесятничества, которое заново открывало быстро забытое. Казалось, что оказененное стихотворчество сталинских лауреатов наложило некую печать на саму метрику, на рифму. А свободный стих – свобода вдвойне. С войны и почти до конца пятидесятых о нем, как о свободе, вслух и не вспоминали. Можно ли было совместить Главлит и верлибр? Это был некий «изм», как абстракционизм, как джаз, как кибернетика.
О давней традиции свободного стиха в русской поэзии помалкивали, на верлибр нападали как на космополита.
В романе Алексеева «Зеленые берега» есть эпизод: продавщица книжного магазина, полистав книгу стихов, говорит: «…чушь какая-то! Даже рифмы нет. Так и я напишу». Редакторы рассуждали несколько глубокомысленней, но поэтам, писавшим свободным стихом, печататься было трудно, почти невозможно. Хотя времена переменились, появились переводы – Элюар, Неруда, Ружевич, Хикмет…
Владимир Бурич, ровесник Алексеева, сумел выпустить свою первую и при жизни единственную у нас (за рубежом он издавался с 70-х, как и Айги, и некоторые другие) книгу лишь в 89-м. Вторая издана посмертно.
Спасибо Михаилу Александровичу Дудину. С его вступительными словами или при его поддержке и выходили в те годы книги стихов Геннадия Алексеева.
Посмертную книгу Алексеева «Я и город» (1991) Дудин мне прислал «в память, – как он написал, – о нашем милом друге, к судьбе которого мы были причастны».
Причастен был главным образом он. Он успевал делать добрые дела.
Первую книгу Геннадия Алексеева «На мосту» я прочел сразу же, как она появилась, в июне 76-го.
Имя запомнилось, книга понравилась. Она была из первых и редких книг, написанных свободным стихом. До того мне попалась лишь одна – «Исчезаю в весне» Арво Метса.
С ним самим меня познакомил Дудин, когда в октябре 84-го я приехал в Ленинград. Речь шла об издании книги Алексеева. Я, по просьбе Дудина, был ее редактором. Эта книга, названная «Обычный час», оформленная репродукциями живописных работ автора, благополучно появилась к концу 86-го года. Конечно, с предисловием Дудина.
Его картины похожи на его стихотворения. Почти нефигуративная живопись при всей подчеркнутой геометричности скупых композиций лирична. Цветовое пространство внятных, архитектурно организованных холстов втягивает взгляд.
Художник с тонким чувством цвета, историк архитектуры (он изучал русский модерн), замечательный поэт, сумевший написать не «совершенно другого поэта», а такого, какого хотел (если вдуматься, это редкость), Геннадий Алексеев был наделен даром артистической верности самому себе, что бы ни делал.
На зажатом книжными полками столе его стояла небольшая старинная фотография исполнительницы цыганских романсов, любимицы Петербурга начала века Анастасии Вяльцевой. Геннадий Иванович написал роман о ней. (Позже, прочитав роман, я обнаружил, что он не столько о ней, сколько о себе.) Я вспомнил этот портрет, читая в его стихах:
Со старой поцарапанной пластинки
струится ее нестареющий голос.
На старой выцветшей фотографии
белеет ее молодое лицо.
По ночам она приходит ко мне,
шурша юбками,
садится на край постели
и сидит до утра.
Целый день в моей комнате
стоит запах ее крепких духов.
А под вечер я отправляюсь на кладбище…
Его умное, с аккуратной окладистой бородой лицо запоминалось своей открытостью, прямым взглядом.
В одном из стихотворений он написал: «В витрине овощного магазина / мое отражение – / я похож на Марка Аврелия».
(Не отсылает ли эта овощная витрина к «Зеленной» Гумилева, увидевшего в ней свою мертвую голову?)
Взгляд его художнически хваток, он действительно похож на императора-философа. Посмотрите на мраморный бюст Марка Аврелия «в одеянии жреца». У него иронично-добрая усмешка мудреца, открытые миру глаза, такая же почти, как у Алексеева, борода, правда, покурчавее.
Да и в сочинении самого симпатичного римского императора «К самому себе» есть строки, вполне созвучные русскому поэту: «Пока живешь, пока есть возможность, старайся быть хорошим».
И Алексеев говорил себе о том же:
Скользя к небытию
по склону гладкой жизни
попытайся принять приличную позу…
Его поза была не только безукоризненной, но и естественной.
В «Строфах века» к его поэзии прикреплена бирка: «слегка европеизированная русская ирониада».
Геннадий Алексеев действительно европейский поэт, как Петербург – европейский город.
В его стихах точное слово, ясная лирическая мысль, живая просодия.
Его свободный стих своеобразен и тем, что довольно часто ограничен в своей свободе и превращается почти в белый, и в нем внятно начинает звучать метр. Размер, поддерживая интонацию, звучит естественно, придавая ей своеобразную музыкальность. И столь же естественны перескоки ритма, паузы, перемены мелодики.
Например, в стихотворении «Веспер» проступает шестистопный ямб:
Как встарь,
как в древности,
как сто веков назад,
восходит Веспер на вечернем
небосклоне.
Он так красив,
но мне не до него —
ищу иголку я
в огромном стоге сена…
А в стихотворении «Упрямые музы» – пятистопный:
Я с сеточкой по улице иду,
а в сеточке
батон и пачка чая
и полкило молочной колбасы.
За мною музы семенят,
все девять,
в сандалиях
и в тонких,
разноцветных,
струящихся по их телам
хитонах.
Вот дождичек пошел,
медлительный,
осенний…
Лишь графическая разбивка, диктующая интонационный ход строфы и строки, связывает их с главенствующей в его книгах поэтикой свободного стиха.
В стихах, как и в его живописи, кстати, никаких следов поисков манеры, метаний, никаких царапин от борьбы со словом, чреватой косноязычием.
Почему? Поздний дебют? Главное – склад, характер.
Ровная свободная интонация живого удивления своим мыслям, домам и улицам, морским пейзажам и людям, которыми населены его стихи.
Его свободный стих прост и изощрен. Речевая природа этого стиха помнит о песенном начале поэзии. Это сказывается, например, в целой системе повторов.
Видимо, отсутствие рифмы, на которой по крайней мере три с половиной столетия держится столбовая традиция русской поэзии, требует компенсаций. Обильной метафорики, романтического парадокса, подчеркнутой поэтичности, упругого синтаксиса.
Метафорические ходы его стихотворений иногда сюрреалистичны. В наши теряющие чувство стиля виртуально-постмодернистские дни они кажутся обычными. В шестидесятых-семидесятых, когда написаны, звучали небывало.
Ржавый танк, выползающий на гобелене из кустов рядом с пастушком и пастушкой.
Озеро, покрывающееся трупами солдат, как ряской.
В стихотворении 73-го года он писал:
