и захлопнуть какую-то дверь. Все! Умерла так умерла! Он больше не подходил сбоку к окну, когда шуршали автомобильные шины ночью, усилием воли прогонял от себя стыдные видения, а когда это не удавалось, то вставал, одевался, шел к ночному магазину, где дежурили проститутки. С ними ему даже понравилось: пришел, получил свое, заплатил – и до свидания. Никаких тебе переживаний, комплексов, никаких разговоров, кроме деловых: «Тебе как больше нравится?» Интересно, а она… Так! Стоп. Прочь!
– Пол протрешь, – сказала жена, проходя мимо и стуча каблучками, – уже с сумочкой, при полном параде.
Хлопнула дверь. На этот раз она не сказала: «Буду поздно», – как обычно. Почему-то она почти всегда предпочитала ночевать дома, а почему – неизвестно. Едва ли из деликатности, какая уж там деликатность, если любовные синяки напоказ? Просто женщины, даже если идут вразнос, сохраняют пристрастие к некоторым бытовым привычкам. Для уверенности, что ли. Впрочем, сам он тоже не любил оставаться ночью у женщин – ни у проституток, ни у случайных бескорыстных подруг. Он только в детстве просыпался с бодростью, с предвкушением радости нового дня, а потом, как начал читать и писать ночами, работать на «скорой», то всегда вставал с тяжелой головой, в смутной тоске, а Наталья в лучшие их годы была с утра веселой, свежей, как птичка, и он это очень любил.
Звонарев присел на табурет в прихожей, достал сигареты. Великая немота… «Тебя, Офелию мою, увел далёко жизни холод…» Ничего не поправить, поздно… Как это у Набокова? «Ибо годы прошли и столетья, и за горе, за муку, за стыд, поздно, поздно, никто не ответит, и душа никому не простит». Он не мог простить жену. Она не должна была его предавать. И он, и она были одинокими людьми, которых судьба не случайно свела вместе. Алексей появился в жизни Натальи накануне загадочной смерти ее отца, им обоим немало попортили крови, пока дело о пропавших секретных документах не заглохло с приходом Горбачева, весной восемьдесят пятого… Он подставил ей плечо, когда ей было трудно, возился с ней, как с ребенком… Мать Натальи быстро вышла замуж, девушка стала чужой в новой семье, только Алексей был ей настоящим другом. Она ушла от матери, и он снимал ей квартиру, помогал ей учиться на факультете журналистики, когда она потеряла всякий интерес к учебе. И не требовал от нее взамен ничего. Они стали близки лишь тогда, когда сама Наталья захотела этого.
В их жизни были чудесные пять-шесть лет… Они поженились, несмотря на враждебное отношение к этому браку матери Натальи, для которой Звонарев, появившийся в ее доме в несчастный день, был невольным вестником беды. Она напророчила дочери, что они всю жизнь проживут в нищете, и даже не пришла на свадьбу. Поначалу казалось, что ее предсказания посрамлены. После Литинститута дела Алексея пошли в гору, он устроился на хорошую работу в издательство, стал наконец печататься. Они копили на квартиру, мечтали завести ребенка… Все рухнуло с крахом перестройки.
Сгорели сбережения, пошло на дно издательство, инфляция стремительно съедала гонорары. Не на что стало не то что снимать квартиру, но и жить. Поселились у родителей Звонарева, которые сами перебивались кое-как. Мать и отец его были добрыми, приветливыми людьми, но так и не смогли оправиться от потрясения, пережитого в начале ужасного девяносто второго года. Они только-только вышли на пенсию, а теперь предстояло начинать жизнь заново. Ни сил, ни желания для этого у них не было. Они замкнулись в себе, стали болеть, угасать.
Все в жизни пошло наперекосяк. На первых порах отец и мать души не чаяли в Наталье, а потом наступило резкое охлаждение. И ладно бы бытовые передряги были тому причиной – это еще можно было бы понять. Нет, с бытовыми как-то справлялись. Подгадила та же политика. Родители Алексея были советскими людьми, сполна познавшими в детстве и юности невзгоды войны, голод, эвакуацию, карточки, бедность, клоповники-коммуналки, и искренне верили, что путь, которым вели страну коммунисты, который лично их вывел из нужды, – единственно правильный. Наташа по складу характера политикой не интересовалась и даже испытывала к ней после смерти отца отвращение. Но она оканчивала университет в разгар горбачевщины, когда журфак кипел политическими страстями. Их возбуждающий яд проник и в ее кровь. В лексиконе Натальи появилось слово «коммуняки», от чего родители Звонарева морщились, но деликатно помалкивали. Самого Алексея, кстати, это тогда не очень коробило: он полагал, и не без оснований, что как писатель состоялся не благодаря коммунякам, а благодаря гласности.
Но вот наступил злосчастный август девяносто первого. Именно тогда Наталья, долго сидевшая без работы, наконец-то устроилась в молодежную демократическую газету. Возглавляли ее бывшие комсомольские функционеры-оборотни: денег они платили сотрудникам немного, зато компенсировали это, в лучших традициях агитпропа, активной промывкой мозгов. В газете царила атмосфера какого-то лихорадочного антикоммунистического возбуждения. Наташа приезжала домой в том же взвинченном состоянии и уже не бросала на кухне реплики вроде «коммуняк», а с блеском в глазах начинала убеждать стариков (как будто действительность не убеждала их сильнее) в целесообразности перемен, сыпля цитатами из передовиц своей газеты. Она рассказывала про «деревянные рубли», украденное золото КПСС, козни красно-коричневых, заговор депутатов… Родители Звонарева спорить не умели, да и не хотели. Они призывали Наташу успокоиться, а она просила не затыкать ей рот. Странное дело: ей самой жилось так же несладко, как и им всем, но она, подчиняясь логике тогдашней пропаганды, винила в этом старую власть, а не новую.
После расстрела Верховного Совета ее болезнь как-то быстро прошла, да и карьера демократической журналистки не сложилась за отсутствием требуемой для этого циничной хватки. Но вот хорошие отношения со стариками Наталья так и не смогла восстановить. Они теперь с ней почти не разговаривали, словно виня и ее в октябрьской крови. Алексею бы попытаться примирить их, но его тоже настолько потряс беспредел «черного октября», что он злился на жену за ее демократический ликбез, которым она два года неизвестно зачем отравляла их и так не простую жизнь. Теперь он просто отмахивался от Натальи, стоило ей открыть рот, хотя, может быть, она и не собиралась говорить ничего «демократического». Именно тогда между ними и начала возникать нынешняя стена, о чем теперь смешно было вспоминать: политика внесла разлад чуть ли не в каждую русскую семью, но пока простые люди до хрипоты спорили о суде над КПСС и золоте партии, другие – трезвые, циничные – под шумок опустошали казну и присваивали себе заводы, золотые прииски, верфи, порты, нефтяные вышки, газовые
