болезненные. Помнил, как несколько раз к коже прислоняли что-то – и его колотило, скручивало, пока электрический ток пронзал уязвимые места. То, что он уже не запомнил – запомнило истерзанное тело, и оно всё равно подсказывало, говорило о том, что произошло.
Едва Лукас утих, закончив свою историю, Хлоя услышала то, чего ждала всё это время – кто-то шёл по коридору. Ей пришлось встать, чтобы снова перевернуть Эосфора на спину – он тихо застонал, когда девушка это сделала.
Харрис позаботилась о сокрытии «улик» вовремя. Через секунду после того, как она села обратно, раздался тихий стук, и дверь приоткрылась.
– Мисс, у вас всё в порядке? – раздался голос Зака. – Скоро будет готов обед, и я подумал… – он заглянул в комнату, подозрительно оглядывая помещение, будто ожидал увидеть что-то, о чём мог бы доложить отцу, – что вы могли бы ненадолго оставить Лукаса и отдохнуть, – закончил Захария фразу. Хлоя покачала головой, заставляя себя улыбаться.
– Конечно, отдохну. Было бы здорово. Только погодите минут десять, я дала бы ему жаропонижающее, – это, кстати, была почти правда: укладывая Эосфора на спину, Харрис ощутила, что у него явно была температура, и подумала, что ей стоит сделать всё-таки укол. – Хочу убедиться в том, что он хорошо поспит, – Хлоя кивнула, подкрепляя собственные слова. Зак, уже вошедший в комнату, изобразил печаль. Харрис заметила, что в руках у него была большая глубокая тарелка, наполненная до краёв разными фруктами.
– Надеюсь, ему станет лучше, – сказал он, бросая на Лукаса быстрый взгляд из-за плеча Хлои. Зак будто бы прятался за ней, чтобы не заставить бредящего брата испугаться – видимо, он тоже был причастен к издевательствам над ним. Лукас не рассказал об этом, но Харрис догадалась сама – Захария, судя по всему, не только сдал его отцу со старшей сестрой, но ещё и помогал им в подвале лично.
– Да, конечно, станет, – пообещала Хлоя. «Когда исчезнет стая монстров, издевающихся над ним», – мысленно закончила она фразу, едва удерживая улыбку по-прежнему приветливой. Прекрасно зная, что это Годфри, скорее всего, приказал Заку крутиться вокруг них, словно ничего и не было, она вновь поразилась жестокости отца Лукаса. И заодно невидимой галочкой отметила тот факт, что первое впечатление о семье её не подвело: об Аманде, которая была настоящим цепным псом, да и о Заке, предавшего брата, тоже – он был мелким, мерзким щенком, старающимся заслужить отцовскую похвалу. – Что это? – желая как-то сменить тему, чтобы поскорее выпроводить Захарию, спросила девушка, указывая на тарелку со фруктами. Парень вздрогнул, будто сам забыл о существовании предмета, что находился у него в руках.
– О, это… Это чтобы он скорее поправлялся, – и Зак поставил миску на прикроватный столик. Харрис протянула руку и взяла из тарелки манго. Дежурная улыбка у Захарии как будто выцвела: – Вообще… это было для Лукаса, то есть… для вас мы можем сложить отдельно…
– Вообще, у Лукаса на это аллергия, – хоть так, но она позволила себе кольнуть Зака. Но тут же пришлось немного смягчиться: – Это было указано в его медкарте. Со слов родственников, – и это была чистая правда – туда ей пришлось смотреть особенно внимательно при назначении новых препаратов. Конечно, не то, чтобы в психбольнице каждый день кормили пациентов манго, но в медкарте был указан полный список всех известных аллергических реакций.
– Я… Да, извините. Точно. Я забыл.
– Не страшно. Для этого здесь я, – Хлоя качнула головой. И решительно подвела итог беседе: – Скоро буду.
– Тогда ждём вас внизу, – закивал Захария, быстро покидая комнату. Харрис беззвучно выдохнула, когда за ним закрылась дверь. Эосфор, на которого она немедленно бросила тревожный взгляд – зажмурился, делая такой же медленный выдох, как и она сама. Хлоя поняла – он едва вытерпел всё то время, пока Зак не вышел, оставив их в покое. Похоже, Лукас пытался сморгнуть слёзы – чтобы не мучить его очередными душещипательными беседами, Харрис поднялась и отправилась за обещанным жаропонижающим. Вернулась к постели как раз тогда, когда он посмотрел на неё, комкая простынь, чтобы сдержать чувства, которые рвались наружу болезненными стонами.
– Мне так… хочется… чтобы всё это кончилось… – едва слышно выдохнул Эосфор. Он прекрасно понимал, что боль можно было бы унять, но сейчас это было невыполнимо. Отец мог догадаться, что девушка была в курсе происходящего.
Но это всё было невыносимо. Потому Лукас, едва ли чувствуя, как по щекам катятся бессильные одинокие слёзы боли, повторил то же самое, что сказал тогда в ванной – кажется, пару дней назад, когда пытался спрятать свою паническую атаку, пытался почувствовать собственные ноги и задушено молил то ли Бога, то ли Дьявола, о смерти. Тогда он сказал это прямо при Хлое, да, он помнил это – и в тот вечер поклялся себе, что больше никогда не посмеет говорить о смерти. Ведь девушка, по сути, пожертвовала собственной жизнью, чтобы хоть немного облегчить его муки в этом доме.
Но сейчас Эосфор был не в силах сдерживаться. У него всё так же нет ног – Аманде не пришлось напрягаться и приковывать их, она избивала парализованного брата – и да, сестра никогда никого не щадила. Если ей прикажут убить кого-то, она не ослушается. В ней нет сочувствия и милосердия – если и были, то умерли много лет назад.
Ей не впервой будет отнимать чужую жизнь. Джорджина и Ноа были не единственными близнецами в этой семье – нет, помимо всех прочих, Аманда тоже родилась не одна. У неё был брат-близнец – и Лукас прекрасно знал, куда он однажды пропал. Он не уехал учиться или работать, нет – за какую-то страшную провинность он оказался в том же подвале. Аманда всегда была палачом, и хотела, чтобы её брат стал таким же – но этого не случилось. Зато случилось другое – страшное, что навсегда оставило отпечаток на семье, пусть Годфри и старался скрыть эту историю.
Его старший сын исчез. И с этим исчезновением Эосфор-старший справился гораздо лучше, чем с попыткой скрыть проблему с Лукасом. Тем не менее, методы у него остались прежними.
И Эосфор всё ещё дрожал, вспоминая о том, как его бесполезные, бесчувственные ноги стали страшным довеском, мешающим дышать. Он помнил, как они странно дергались вслед за ним, когда его выгибало от боли. Как они были жутко безжизненны и безвольны – подламывались под странными углами, и он молился о том, чтобы ощутить их, чтобы, если не пнуть своих палачей, то хотя бы опереться на пол, чтобы лишний
