– Я должен это побороть. И мне кажется, что наша семья была разрушена задолго до того лета.
– Я знаю, в чем дело, – нервически задыхаясь, шепчет она. – Ты хочешь вместо меня встретиться с отцом, да? Выбираешь его, а не меня. Никто не выбирает меня!
– Нет! – кричу я, успев сто раз себя проклясть. Не надо было упоминать Элтона Пеллетье. Теперь мама расстроилась.
– Знаешь… я устала. Лучше отдохну. Береги себя, хорошо, мартышка?
– Мам… – сглатываю я. – Буду рад тебя видеть на следующей неделе.
– Давай мы лучше отложим этот визит, Уайлдер. Мне нужно побыть в тишине и покое, хорошо?
– Но я хочу прийти! – искренне говорю я. Но она молча кладет трубку, и опускается тишина.
Это же просто выражение – разбитое сердце? Но в этот момент я действительно чувствую, что сердце в груди рвется, как слишком туго натянутая струна.
Так я решил провести Рождество с убийцей.
Машина Ская оказалась длинной, черной, с большими фарами, похожими на распахнутые глаза. Логотип я не узнаю.
– Что это?
Скай произносит какое-то длинное французское слово.
– Мне все время страшно неловко, – говорит он. – Люди постоянно на нее пялятся, а я ужасный водитель.
Я даже не знал, что у Ская есть машина, и теперь думаю, насколько это странно: иметь нечто столь дорогое и прекрасное и даже не считать это достойным упоминания.
Скай не врал: он и правда ужасный водитель. У машины механический привод, так что каждый раз, когда он дергает за рычаг, раздается жуткий ревущий звук, а при сцеплении воняет жженой резиной.
Мы едем на север. Аппалачи исчезают позади. Нью-Йорк кажется даже более плоским и серым, чем я его помню. Мы подъезжаем к тюрьме, и вокруг разворачивается унылый зимний пейзаж. Мы как будто приближаемся к морю, и от этого чувства меня мутит.
Тюрьма представляет из себя бетонный монолит за заборами и колючей проволокой. Она настолько соответствует моему представлению о тюрьме, что я почти удивлен. Мы тормозим на просторной парковке у ворот. Огромное пространство расчерчено бесконечными белыми линиями. Стоянка почти пустая. Все сидят дома – объедаются домашней индейкой и картошкой. Я делаю глубокий вдох. Мы со Скаем смотрим друг на друга.
– Черт! – ругаюсь я, потому что больше сказать мне нечего.
– Чет, – отзывается Скай.
– Нет. – Игра успокаивает меня, как и всегда. Иногда мне хочется говорить так всегда – очень уж приятная структура.
– Вот, – он протягивает мне пачку долларовых купюр.
– Что это?
– Ты можешь воспользоваться автоматами. Мне кажется, тебе придется много всего купить. Всякие вкусняшки. Ему скучно. – Он замолкает. – Убери волосы с лица! – Скай заправляет пряди за уши. Похоже, они успели слишком отрасти. Его пальцы касаются моей холодной кожи. – Чистые волосы, не закрывающие лицо. Ты не читал памятку?
– Нет, – отвечаю я, и на меня накатывает страх. Что я делаю?! Скай смягчается.
– Все будет хорошо. Просто помни – ты всегда можешь уйти. Власть в твоих руках.
В комнате ожидания пахнет хлоркой. Местом преступления.
Чем глубже я проникаю внутрь, тем больше отдаю. Сначала, у ворот, они узнают мое имя. Потом, во время следующей проверки, у меня забирают бежевый свитер – он слишком похож на тюремную форму. И полностью у меня все изымают, когда я прохожу внутрь, к нему. Это как подготовка к жертвоприношению.
Наконец я оказываюсь посреди комнаты с высокими потолками и большими окнами. Тут как в музее. За столами сидит несколько семей. Тихо, как в церкви.
– Стол шестнадцать, – говорит кто-то. Я сажусь, куда мне показывают. Кладу руки на гладкую металлическую поверхность, как мне велят. Через прикрытое пледом материнское плечо на меня совиными глазами смотрит младенец.
И вот внезапно появляется он – скромный, невзрачный, ниже ростом, чем я помню. Кожа у него побледнела: теперь он не проводит столько времени в море.
– Здравствуйте, мистер Пеллетье, – внутри все сжимается. Но как еще я должен его называть? Он отец моего друга, старший. Но теперь он стал кем-то другим – цифрой, человеком, которого называют полным именем только по телевизору.
– Ну привет, Уайлдер.
У него все тот же голос – сухой, бесцветный. В руках он держит что-то алое, и от этого у меня сразу начинает гудеть в ушах, так что сперва я даже не могу сфокусироваться; оно красное, очень красное, и я думаю – кровь? Но это маленький квадратик красного войлока. Он нежно гладит его большим и указательным пальцами и зевает.
– Извини, не спал ночью. – Я узнаю взгляд человека, привыкшего к бессоннице, эту полную пустоту в глазах. До того как мы со Скаем начали жить вместе, я был такой же.
– Я тоже.
– Ну так как у тебя дела, сынок? – Он ведет себя расслабленно и дружелюбно, как будто мы только что пересеклись в супермаркете.
– Неплохо, спасибо.
– Наверное, уже окончил школу? В колледже?
– Да. Рядом с Филадельфией.
– Материк.
Он снова гладит кусок войлока и замечает мой взгляд.
– Мне просто нравятся ощущения, когда я его трогаю. Как это называется… текстура? Вот по ним я скучаю – по текстурам. Их тут не очень много. Бетон, цемент, пластик… А, еще жижа. Это еда. Ничего из живого мира. Ни дерева, ни воды, ни песка. Все это время я касался этих вещей, принимая их как должное. Никогда не думал, что буду так по ним скучать. Через месяц меня отправят в тюрьму особого режима. Говорят, там будут только камни снаружи и бетон внутри. И пальцы всегда будут чувствовать только эти две текстуры. А, три – еще собственную кожу.
Я наблюдаю за красной тканью в его пальцах. И думаю, чего еще могли касаться эти руки.
– Вы никогда не думали, что вас могут поймать?
– Мы можем поговорить обо всем этом позже, – мягко произносит он. Я краснею, как будто меня подловили. – Со жвачкой легче думается.
Я подскакиваю и вытаскиваю из кармана смятую пачку долларовых
