Мне нравится звук. – Это правда, он очень успокаивающий. Я засыпаю под скрип перьевой ручки.
Я надеялся, что Элтон Пеллетье подарит мне покой. Наверное, думал, что, если история получит свое завершение, я наконец-то смогу быть свободен.
Впрочем, дело не только в том, чтобы оставить все позади. На самом деле я правда втянулся – в сам процесс описания того, что случилось тем летом. Это снова вернуло историю к жизни. И она рвется наружу. Мне нужно завершение не только для себя, но и для моей книги. Но это не должен быть deus ex machina[12] в виде драматичной финальной встречи с убийцей.
– Ты давно не виделся с отцом, – замечаю я.
Скай поднимает глаза.
– Что?
– С отцом. Он в последнее время не приходил. Что… мама узнала? Все нормально?
– Он заболел, – коротко отвечает Скай. – И мы немного поссорились.
– А, жаль это слышать.
– Ничего. Мы снова помиримся, как всегда.
* * *
Я под снегопадом шагаю по Сморщенному Холму к пустому дереву. Облокотившись на него, Скай внимательно рассматривает что-то у себя в руках. Его волосы превратились в каштановый хаос. На нем даже нет пальто.
– Ты тут околел, наверное, – говорю я.
– Что? – Когда он поворачивается ко мне, я вижу, что вокруг одного глаза у него расплылся темно-сливовый круг. Под носом – засохшая кровь; на холоде она приобрела бордовый оттенок.
– Господи. Кто это сделал? Скай, ты в порядке?
Он нетерпеливо отмахивается:
– Я серьезно повздорил с отцом.
– Я думал, ты с ним не видишься…
– Я соврал.
Эти слова ранят неожиданно жестоко. Я делаю глубокий вдох.
– Ты же больше никогда с ним не увидишься? – дрожащим голосом спрашиваю я. – Обещаешь?
– Ладно, хорошо, но…
– Я серьезно, Скай, – меня трясет от злости. – Если кто-то делает с тобой такое, тебе больше никогда не…
– Уайлдер, заткнись хоть на секундочку. – Скай достает что-то из кармана и передает мне. На конверте тюремная марка. – Смотри. Он ответил.
– Ты читаешь мою почту?
– Случайно попало в мою.
Я бессмысленно кручу конверт в руках:
– Ты его прочел?
– Да.
– Я не могу, Скай.
– Ты должен, Уайлдер. В мире хватает секретов. Плохие семьи, плохие отцы. Давай прольем немного света на правду.
Мое сердце наливается свинцом. Я не хочу открывать это письмо. Как только я его открою, оно станет реальным.
На бумагу падает снег, оставляя маленькие мокрые пятнышки. Я прижимаю письмо к себе и склоняюсь над ним, чтобы защитить от воды. Снежинки тихо опускаются на спину.
У него почерк один в один как у Ната. Это самое ужасное. Я читаю его на одном дыхании.
Следующий день посещения – Рождество, пишет Элтон Пеллетье. Ну, скорее всего, потому что после Нового года его переводят в тюрьму особого режима, хотя он точно не знает когда. После этого его смогут навещать только родственники и адвокаты.
Я кладу письмо в карман и беру Ская за руку.
– Пошли, тут холодно.
В комнате максимально осторожно обрабатываю ему лицо. Когда ему больно, он морщится, но не издает ни звука, как ребенок, которому велели быть храбрым.
– Ты не можешь ехать туда один, – заявляет Скай.
– Я даже не уверен, поеду ли.
Хотя мы оба знаем, что поеду.
– Я поведу. У меня машина на парковке, хотя я никогда на ней не езжу.
Так что мы оба остаемся в кампусе. Я переживаю, что Скай пропустит Рождество – не увидит маму, не вернется в свой палладианский особняк в Коннектикуте, который я видел на фотографиях, не послушает треск поленьев в камине, не постоит под остролистом и останется без вкусной еды и рождественских гимнов.
– О да, все эти добрые старые развлечения белых христиан-англосаксов, – иронично замечает он. – Это подождет до следующего года. Лучше я буду с тобой.
Я звоню матери.
– Привет, мартышка.
– Как ты, дражайшая матушка?
Она смеется.
– Лучше и лучше с каждым днем. С нетерпением жду Рождества. Мне приготовить индейку или мясо? И я сделаю сладкую картошку с зефиром, которая тебе нравится. Такая гадость.
Сначала она говорила, что ее отпустят ко Дню благодарения, но этого не случилось. Я говорил с ее врачом: на Рождество ее тоже не выпишут.
– Представляешь, – говорит мама, – нам тут не разрешают играть в шашки! Боятся, что мы проглотим фишки. Можешь себе представить?
– Ты не играешь в шашки.
– Я знаю, – соглашается она, – но хотелось бы иметь какой-то выбор! – Из-за своих препаратов она становится очень разговорчива. Или, может, это одно из ее состояний. Мама сейчас не очень похожа на себя, но это лучше того гнетущего молчания, в которое она иногда погружается.
– Очень жду твоего прихода, мартышка. Можем придумать планы на праздники.
– Мам, – решаюсь я. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.
– О, конечно.
– Я думаю… Я останусь на праздники здесь. Я собираюсь встретиться с Элтоном Пеллетье.
Я слышу, как у нее захлопывается челюсть.
– Ты с ума сошел? – срывающимся голосом спрашивает она.
– Я должен это сделать, – бессильно приваливаюсь я к обшарпанной стене у таксофона. Кто-то выцарапал тут целую шеренгу вопросительных знаков – один выше другого. Последний, в самом конце справа, размером с ладонь. Еще кто-то – а может быть, тот же самый автор – нацарапал на гипсокартоне черной ручкой еще один вопросительный знак.
Я провожу по ряду вопросительных знаков пальцем. Он оставляет темный грязный след, похожий на смазанный отпечаток. Я сразу вспоминаю полицейский участок в Кастине. Может, это и есть отпечаток. Может, чернила навсегда впитались в меня, проникли под кожу, чтобы сейчас всплыть на поверхность, как (бочка из-под масла) дельфин.
– То, что случилось тем летом, разрушило нашу семью, – говорит она. – Зачем ты снова хочешь пройти через все это?
