был дом…
Вот так и дремала, покачиваясь между явью и сном, когда случилось несчастье.
Мамино доброе лицо вдруг исказилось… стало жалким, страшным… а кругом уже была тёмная улица, и навстречу шёл Хобот…
Гулкий треск, глухой вскрик. Санки дёрнулись и застыли.
Сперва девочка пугливо съёжилась, затаилась. Но больше не происходило ни движения, ни звука, и она дерзнула высунуть голову.
Первое, что заметила, – исчезла привычная спина Косого за бараном саней.
Куда делся?
По снегу оборванной ниткой протянулся потяг. Он кончался у края неровной, зубчатой дыры, выломанной во льду. Туда же, за край, вели следы лыж.
Хозяин шёл по реке, только начертание обмануло. Недобрая оказалась река.
Девочка сглотнула. Крепко зажмурилась. Трижды повернулась на месте, шепча молитвенные слова. Вновь открыла глаза.
Дыра зияла по-прежнему.
Вот и кончился сон. Про маму, про дядьку Косого… про то, что чужие люди – не все Хоботы…
Из дыры послышалась свирепая брань. Гулкими перекатами, как из пещеры. Бывают такие влумины подо льдом, когда уходит вода.
Всхлипнув от радости, девочка легла на снег, осторожно подползла к краю провала. Когда вниз посыпались ледышки, ругань смолкла, а в темноте белёсым пятном проявилось обращённое кверху лицо.
Он был живой. Сейчас выберется…
Выберется?
Близ Шегардая, за пределами стен, были каменистые отмели Воркуна, куда не советовали ходить в одиночку. Она помнила, как хоронили неосторожного парня. Ухнул так же под лёд… и не докричался подмоги. Уличные мальчишки ходили потом пещеру смотреть, и с каждым рассказом саженей до дна всё прибавлялось. А топора беспечный малый в кузове не припас.
У витязя топор имелся. Хороший, умело заточенный. Возвращённый вместе с доспехом.
– Что пялишься, дура? – досадливо рявкнул снизу Косой. – Верёвку кидай!
Ещё б ему не досадовать. Он держал левой рукой правую и, кажется, переломал лыжи. Однако стоял крепко, рычал и… не торопился объяснять ей, где сыскать приют у добрых людей.
Стало быть, сейчас вылезет. Возьмётся за скинутую верёвку – и вылезет. Свяжет потяг, в падении перехваченный ножом. Ещё за что-нибудь выругает рабыню – и дальше пойдёт, а о больной руке ни слова не скажет…
Так думая, она уже доставала из саней надёжу-верёвку, разворачивала, дёргала, проверяла.
– Дяденька… узлов навязать?
Витязь что-то буркнул насчёт плети с узлами. Потом вдруг спросил:
– А умеешь?
Она умела. Хобот выучил, чтобы не праздновала в дороге. Ещё она видела, что свободный конец к саням привязывать без толку. Пролом был широкий – соскользнут, поди удержи. Вытянув из нагалища совню, девочка долго, с трудом вбивала её в снег поодаль от края. Косо, чтобы не подалась.
Витязь рванул ужище, испытывая снасть. Полез вверх.
Девочка не видела, как он поднимался. Сразу вцепилась в древко, помогая совне удерживаться в снегу. Лишь представляла, как дядька Косой подтягивает себя на здоровой руке… ищет очередной узел, обхватывает, зажимает ногами… хрипя сквозь зубы, перебирает верёвку, воздевая руку над головой…
Невольница оглянулась, лишь когда её собственные руки стали двумя плетьми, полными боли.
Витязь отдыхал, навалившись грудью на ледяной край. Без повязки на лице, без хари, без шапки, даже без кожуха… может, концом верёвки перевязал, может, внизу покинул, до одёжек ли?
Отдышится невдолге, выползет весь. Обопрётся коленом, где она утоптала для него снег. Встанет, даст ей подзатыльник. Да и пойдут они прочь с этого плёса, держась бережка…
Витязь поднял голову – чёрные свирепые глаза на заросшем чёрном лице. Оскалился, готовясь к решительному усилию…
«Не выпущу», – дохнул бестелесный голос девочке в ухо.
Под ногами, под санными полозьями пугающе хрустнуло… чтобы полмига спустя лопнуть с гулким раскатом. Белый щит просел, как скорлупа надколотого яйца. Девочка ахнула и обрушилась вниз с цельной поляной снега и льда. С верёвкой, совней, санями и дядькой Косым.
Кажется, она завизжала от ужаса лишь на дне, когда долетела. Смолкла, захлебнулась белым крошевом, хлынувшим со всех сторон разом.
Ей померещился стон Косого. Чего только не причудится с перепугу.
А вот голос прозвучал уже въяве, злой, требовательный:
– Жива, что ли, визгуха?
– Тут я, дяденька…
– Недосуг полёживать. Топор неси!
Она приподнялась, варежками смахнула с лица снег. Вверху покачивалось равнодушное небо, струился потревоженный снег. Широкий пролом нарушил многолетние потёмки пещеры, достигавшей, оказывается, каменистого дна. В сумеречном свете невольница увидела красоту. Весь подлёдный чертог до самого свода был заполнен драгоценным мерцающим кружевом. Жемчужными нитями, застывшими в прихотливом движении… Сквозь дрожащие завесы скользила тень, предрёкшая неудачу дядьке Косому.
– Топор, говорю, неси, бестолочь!
Санки торчали из снега кверху полозьями. Раскачать, вытащить, перевернуть… обшарить кузов, помирая при мысли, что топор мог выпасть и затеряться, а всё оттого, что она плохо затянула шнуры…
Витязь тем временем завладел совней и размахивал туда-сюда, сметая ледяные тенёта. Пока девочка перебиралась через завал, он добрался до гладкой стены, сложенной тёмным льдом. Нетерпеливо схватил топор, принялся размеренно крушить – только полетели осколки. В той стороне лежал берег. Если за тонкой стеной другая пещера, дно скоро поднимется к своду. А если цельная толща, можно вырубить что-то вроде ступенек…
«Не выпущу», – вновь прошелестело над ухом. Так явственно, что у неё вырвалось вслух:
– Да что ты всё про невстречу!
Косой зло покосился через плечо…
И лезо со звоном отлетело от камня, так отдав в руку, что разжалась ладонь.
Невольница, присевшая от испуга, кинулась на четвереньках, подобрала, вернула. Витязь не глядя выхватил топорище. Может, прятал отчаяние. Однако ей была внятна отчётливая насмешка, прозвучавшая в стальном звоне: «А неча было в кон ставить. Теперь не пеняй…»
Или это вновь подала голос тень, плававшая на краю зрения, между светом и тьмой?
Витязь как будто дал себе передышку. Поднял совню, вытер клинок, спрятал в нагалище. Управляться одной рукой было неловко. Девочка было подоспела – отшвырнул:
– Помогла уже, хватит!
Она сникла. По её вине обломился лёд и первый раз, и второй. И у Хобота дела вкриво шли всегда из-за неё, он сам говорил. Вот бы очутиться вновь в Шегардае, на улице с мамой. Мама жила под мостом оттого, что дочку продавать не хотела. Вот и ослабела болезнью. Так баба Опалёниха говорила. А мама твердила: «Не слушай…»
«Поди сюда, дитятко», – отцовским голосом окликнула тень.
Девочка успела представить, как шагнёт в полумглу. Оставит невезучее тело, и бесплотный собеседник возьмёт её за руку. Станут они гулять переходами подлёдных чертогов, сказки сказывать… маму, может быть, встретят…
Вот так нежилые жильцы уводят блудных детей.
Девочка знала об этом. Не только от Опалёнихи, мама тоже остерегала.
Ей было всё равно.
– Ты… не батюшка ли мой?.. Отик…
«Между нами множество жизней, маленькая».
Девочка шмыгнула носом, но тотчас возгорелась:
– Тебя… Правосудная прислала? За мной?..
Дядька Косой обходил сплошные стены ловушки. Выстукивал обухом топора. Слушал, каково отзывались. Бесплотный усмехнулся:
«Не торопись через мостик. Из-за него уже трудно что-то поправить…»
Девочка хотела сказать, что вовсе никуда не торопится, просто скучает по маме, а потому – хоть сейчас за все мостики, какие
