ни есть… Рука, сотканная из блёсток куржи, поманила её в колеблемые завесы, за кучу обломков и снега, оставленную обвалом.
«Помоги, зрящая. Я жду гораздо дольше, чем ты…»
Витязь всё постукивал топором. Искал прохода меж скал, обточенных столетними водоворотами. Матерился сквозь зубы, не находя. Рабыня пошла за призрачным провожатым. Жаль было рушить хрупкие кружева, но иней вырастет снова… о нём ли печалиться двум живым… пока ещё живым… и одному давно неживому?
«Вот здесь. Отвали вакорину…»
– Ты кто, старинушка? – запоздало спросила девочка. – Хозяин Речной?
Страха не было.
«Я погиб здесь много поколений назад. Помоги…»
Коряга была громадна и страховидна. Пень с размётанными корнями напоминал человеческое тело, изломанное, павшее навзничь, полное муки. Коснёшься – застонет, закровоточит…
«Помоги!»
– Дай ума, Владычица Милосердная, святую волю твою посильно исправить…
Топляк, с виду неподъёмный, уступил на диво легко. Как будто и впрямь что-то здесь дожидалось руки, способной помочь.
Под корягой еле слышно, как умирающий котёнок, лепетал ключ. Вот чьё дыхание серебряным узорочьем заполняло пещеру… и подтачивало ледяные своды над головой. Некогда мощный родник, размывший речное дно омутом, по капле точился сквозь груду ржавого хлама. Девочка различила спёкшиеся обрывки кольчуги… наручень, источенный временем и водой… головку ржавой секиры, упокоенную в песке. А у ворота железной рубашки – буро-чёрное слоистое сито. Судя по налобному украшению, прежде бывшее шлемом.
Рыбы и раки давно растащили плоть, десятилетия уничтожили даже кости. Осталась лишь печальная тень, почему-то не ушедшая за звёздную реку.
«Возьми…»
Прозрачная десница указывала на шлем.
Сплошная ржавчина рассыпалась от прикосновения. В руке осталась грязная пластина с отверстиями по краю, с выбитым изображением… человека с простёртой рукою? птахи летящей?..
– Это твоё, да? Ты воином был?
Бесплотный молчал.
Она потёрла рукавицей. Нахмурилась. Сняла рукавицу и варежку, чтобы ногтем колупнуть примёрзшую няшу…
И вот тут разглядывать прикрасу враз стало некогда, потому что произошло диво. Тень, прежде еле угадываемая, как бы засветилась изнутри, начала обретать чёткий зрак, даже подобие вещественности. Перед невольницей стоял воин, сотканный живым переливчатым золотом. Молодое лицо, измождённое напряжением битвы, улыбалось, ведь истинно смелому человеку улыбка привычней яростного оскала. Воин держал на руке шлем с витой острой маковкой, с пучком перьев во втулке. И смотрел так, будто сам только что как следует разглядел «зрящую».
– Ты поранен, – шепнула девочка. – Тебе больно!..
Сквозь кольчугу торчали обломки стрел, прошедших крепкий нагрудник: били в упор.
«Телесную боль давно забрала река…»
– Что же держит тебя?
«Мы стояли заслоном: витязи и стяг ополчан. Я умер последним. Как уйти через мостик, домашним весточки не послав?»
Его лицо понемногу оживало красками. В глазах наметилась синева, волосы потемнели. Растрёпанные, склеенные потом и кровью… явно привыкшие лежать косами по вискам.
– Ты дикомыт?
«Кто?..»
Тяжёлая рука, тряхнувшая за шиворот, вернула к сумрачной яви.
– Над чем заколодела, торба?
Дядька Косой был зол той злостью, что скрывает отчаяние.
«Чтоб мне ещё век здесь скучать, если выпущу тебя, сын вероломства! – отдался презрением голос древнего воина. – Больше никаких душегубов заветной тропкой не проведёшь…»
– Дяденька… – пискнула рабыня. – Добрый господин… тут…
«Господин?»
– Без тебя вижу, – с досадой бросил Косой. Выхватил протянутую бляху. Повертел, хмыкнул непонятно:
– Андархи! – Кинул в поясной кошель и забыл. – Рукавицу вздень, невстреча ходячая, без пальцев останешься. Санки тащи!
Она безмолвно повиновалась. Косой вывернул из кузова всё, кроме одеял и съестного припаса. Обратил нарту кверху бараном. Прислонил в облюбованном месте, где проломленный свод был на аршин пониже, чем всюду. Примерился…
– Лезь мне на плечи.
– Дяденька…
– Лезь, дура, прибью!
– А как же…
Косой с рыком сгрёб её здоровой рукой. В два движения встал на передок саней, а под её валенками оказались его плечи. Она за что-то схватилась, пятерня в рукавице больно, с невозможной силой стиснула ногу, толчок…
…Мгновение невесомого лёта…
…И она выкатилась наверх. Прямо на полозновицу, обрывавшуюся у края.
– Шапку отдай, – мрачно прогудел под ногами Косой.
Она вправду судорожной хваткой стискивала его треух. Разжала пальцы – шапка полетела, Косой не поймал. Он спрыгивал с нарты, одной руки про всё не хватало. Вот поднял, надел, склонился, притих, чем-то занятый. Она только видела, как дёргался локоть. Стоило оглянуться влево-вправо, как раздалось:
– Лови! – (Наверх кольцами взлетела верёвка. Та самая, с узлами.) – Тяни!
Рабыня послушно стала тянуть. Сперва было легко, потом на верёвке повисла ощутимая тяжесть. Валенки заскользили, но через край постепенно выползла нарта. Встала на снег.
Тогда девочка всё поняла, но подпустить к себе правду не было духу. Она распласталась, подползла к проруху:
– Дяденька! Я тебе снег кидать буду, ты притаптывай!
Рядом уже стоял призрачный дикомыт.
«Ты ему ничем не поможешь».
Косой засмеялся. Взмах руки – наверх вылетела совня. Пронзила неуязвимую тень. Зарылась в уброд.
– Воткнёшь, место заметишь, – приказал Косой. – Пойдёшь вниз по реке. В санях возьмёшь начертание… э, не с твоим умом, безгодьё, начертание разуметь… Если не заленишься, через три дня зеленец.
«Зеленец? – удивился погибший. Потом вдруг одобрил: – Совня, ишь… Мне б такую тогда!»
– Что надолбой встала? Иди уже!
Она сглотнула, всхлипнула, выдавила:
– Я живенько… с помогатыми…
Да ладно, какие помогатые. Три дня туда, если сильно свезёт. Три обратно… ну, два – длинноногим парням на резвых беговых лыжах. Столько продержаться голодному, взаперти? Он не стал припасы делить, вот они все на санках, полстью покрытые. И это понятно. На тощее брюхо ей вовсе никуда не дойти. А так… хоть призрак надежды.
Девочка подняла совню. Вколотила железко в снег. Вдруг оголила руку, сунула в ворот, вытянула мятый платок… повязала на древко. Материна памятка заплескала синим крылом, обозначая неотвратимость ухода. Стало одиноко и страшно.
– Дяденька… я скоро…
– Ага, – сказал Косой и вдруг рявкнул по-настоящему жутко: – Пошла с глаз, семя крапивное!
И бросил ледышкой. Чуть не попал… наверно, глаз прищурить забыл.
Рабыня неловко нацепила алык. Подвязала потяг узлом, которому научил Хобот. Затянула на валенках юксы снегоступов Косого, ох широченных, ногой за ногу спотыкнёшься! Оперлась на каёк… Будь что будет! Она вернётся, она живая дойдёт. А не дойдёт… Всё краше, чем вхолостую торчать у дыры, слушая, как он матерится внизу.
«Будет то, что будет, даже если будет наоборот».
Она вздрогнула:
– Что?
«Так у нас говорят».
Погибший дикомыт стоял возле санок, глядя на север. От его ног, обутых в чуть золотящиеся сапоги, вспышками уносились следы. Р-раз! – и как будто незримый бегун обмакивал ноги в огонь. Следы держались несколько мгновений. Пропадали… Р-раз! – и к северу катилась новая вереница.
– Это что?.. – прошептала девочка.
«Это путь, ставший для меня заповедным. Там наш дом. Может, там ещё помнят о нас…»
Она догадалась:
– Ты просишь, чтобы я… Весть снесла?
И услышала вместо ответа:
«Ты правда так хочешь выручить сына измены?»
У неё глаза заблестели, как в трясовице. Слов не было, девочка смогла только кивнуть.
«Тогда послушай совета. Беги быстро… да не туда, куда он велел. Вверх сворачивай. Не спи, не стой. Может, поспеешь…»
И растаял, ничего не добавив. И следы больше не загорались.
А ты озирайся одна
