за сплошными слезами внятного слова не разберёшь.
Отодрать, отбросить было легко. Витязь даже руку занёс. Потом зарычал сквозь зубы:
– Завернись, дура! В санках поедешь.
«До первого зеленца, где сколько-нибудь пристойных людей высмотрю…»
Невольница торопливо утёрлась. До сих пор он её не прибил, но ждать беспредельных милостей было опасно. Сейчас призадумается, чем обузу непрошеную в дороге кормить.
– Дяденька… они тебя облапошили.
Он уже взялся за саночки – лёгкие, в одной руке унести, – но при этих словах застыл, не кончив движения. Вышло до того грозно, что девочка пожалела о сказанном. Только куда ж теперь денешься.
– У моего доброго… то есть прежнего… у хозяина… Хобота…
– Толком сказывай!
– Они кости меняли, господин! У них много… с виду точных… чтобы какой знак им нужен, тот бы и выпадал… а ты того и не ведал… вот потому ты кон забирал, потом отдавал…
Он смотрел не мигая, как на врагов в жестоком бою, и враги небось разбегались. Нагоняли жути глаза, чёрные под сросшимися бровями. Наконец спросил медленно, задумчиво:
– Я и ныне так выиграл? Ибо позволили?
– Ныне чудо было, дяденька… Мой добрый… он… Хобот… уже прочь с добычей ехать хотел…
Воины умеют принимать решения быстро. Кто долго колеблется, у того жизнь оказывается коротка. Косой бросил сквозь зубы:
– Утрись.
Подождал, пока она торопливо размазывала по рожице белила и выкидывала тряпьё, падавшее из-под сорочки.
– Меня держись… да помалкивай. Скажу «беги» – побежишь.
Даже не спросил, поняла ли. Подхватил совню – и с невольницей, прилипшей к ноге, пошёл обратно в кружало.
Там за столом, отданным игре, гудело веселье. Немного тише прежнего, когда в кону красовались то шлем, то латная рукавица. Ныне играли понемногу, лишь бы время занять. Вопрошали рок о лепёшке, о кружке пива… о лоскуте камыса на подошву для валенка. А ну как дверь распахнётся и новая удача войдёт?
Вернувшегося Косого встретили словно долгожданного родича.
– А мы уж гадали, скоро ли отыгрываться придёшь.
– Бываемо ли, чтобы такой воитель да счастье до конца не изведал!
– Всё бывает, – проворчал Косой, усаживаясь к столу. – Особенно небываемое…
От Хобота не укрылась совня, замкнутая в нагалище.
– Что поставить желаешь, твоя почесть? Небось хочешь за роскошный клинок всю справу выручить разом?
– Подождёт справа, – отмахнулся Косой. – Самому, поди, невсутерпь девку вернуть.
Ручища, привычная к оружию, сгребла костлявое плечико, толкнула рабыню вперёд.
– Не пришлась, – захохотал маяк.
«А я тебя дяденькой… – Слёзы всё же вскипели, грозя пролиться на щёки из-под зажмуренных век. – Я тебе всё про них… одеяло дал… поверила… думала…»
И всё-таки… рука на плече… было что-то? померещилось?..
«…И помалкивай», – отдалось эхо.
Хобот потянулся к лубяному кузову под ногами. Вытащил калиту, очень хорошо знакомую витязю, стал развязывать горловину.
– Девка грошовая, сам взял за три шегардайские утки, из них две передал…
Это была столь кромешная ложь, что зажмуренные глаза распахнулись, уставившись на Хобота со всей ненавистью, на какую способно человеческое существо. Будь возможно себя без остатка вложить в единственное желание, она бы не призадумалась. «Да чтоб тебя Темрюю под кнут… да без пощады…»
– Как против моей совни конаться, была не грошовая, – усмехнулся Косой. – Весь кошель клади, Хобот, не то спать уйду!
Воры уже с горячностью спорили, сколько на самом деле стоили в Шегардае такие девки-ершовки и, главное, что станется с денежным счислением Андархайны, когда Эрелис с родного стола шагнёт на Огненный Трон.
– Прежнее сохранит.
– Да ну. Шегардайское утвердит. Таймени, утки, караси…
– А что? Славный Коряжин у нас ныне город почёта, вроде столицы, так там давно уже всё на рыбу считают…
– Какой игрой потешимся? – спрашивал меж тем Хобот.
– Простым старшинством. Тот раз мне свезло.
И, продолжая усмехаться, покатил кости.
Никаких гуслей в этот раз ему не пришло. И мечей, на которые он столько раз ставил. Выпали лук и копьё. Стало быть, осени Хобота хоть средненькое везение, девка снова будет его.
– Ишь, копьё! – рассуждал маяк, бесконечно тряся кости в горстях, причём вялость десницы ничуть ему не мешала. – Уж не знак ли, что судьба тебе, твоя почесть, опять совней конаться?
И бросил. Только кости до стола не долетели, ибо теперь Косой знал, на что смотреть прищуренным глазом. Вот пальцы Хобота на миг нырнули в рукав… этого было довольно. Витязь выбросил руку с проворством, недоступным мирянину. Словно клинком отбивал стрелу, пущенную в упор. Выхватил воровские кости из воздуха.
И поднялся, нависнув над столом. Ладонь сомкнулась тисками, круша искусно высверленные скорлупки. Косой разжал руку – в голые доски стукнули кусочки свинца. Голос витязя прозвучал убийственным спокойствием:
– Вона как, значит, в роковых играх нонеча успевают.
Хобот сотворил глупость. Вместо того чтобы падать на пол, блея о незнании и безвинном страдании, потянулся к поясу с ножнами. Вправду на что-то надеялся или привычка толкнула?.. Совня, вырванная из нагалища, со свистом взрезала воздух. Охнул стол, когдатошняя Божья ладонь, доведённая людской жадностью до непотребства. Тяжёлое лезо врубилось в доску у самых пальцев маяка, на волос укоротив ногти.
Воры тоже умеют быстрые решения принимать.
Особенно когда становится ясно: одно неверное слово – и в стену полетит уже не Клоп. А там и стена, чего доброго, не устоит.
Самый старший разгладил белую бороду. Горько вздохнул:
– А ведь сказывала мне мотушь, мальчонке: не ходи, сыночка, в город большой… в городе люди обидчики да обманщики… Что ж ты так, Хобот? Вроде для брата нашего Коверьки, без правды муки терпящего, собираешь, а сам, значит, у честного воина праведный доспех обманом увести норовишь?.. Негоже так. Не по совести… Эй, детушки! Неси живо доброму витязю его ратную справу!
Косой не был завзятым мировщиком вроде Летеня или окаянича Смешки. Он просто знал пределы победы. Умел уйти добром, пока отпускают. Когда подле совни натужно утвердили плетёный короб, звякнувший глухо и очень знакомо, Косой с ответным поклоном вывернул над столом калиту, сохранив внутри лишь горсть серебра:
– А это брату вашему Коверьке, чтобы праведного царевича в тепле и сытости дожидался.
В ледянке
Новый хозяин не был ни ласков, ни разговорчив. Дни напролёт дыбал то на лапках, то на беговых иртах, смотря какой снег был под ногами. Волок саночки с негаданно доставшейся прибылью. Изредка останавливался, разворачивал берёсты, испещрённые непонятными знаменами. Невольнице дозволял слезать лишь по нужде и размяться, руки-ноги согреть.
Звал её просто девкой. Иногда ещё – дурой. Именем не любопытствовал. Зато кормил сладкими стружками с шокуровых пупков, отчего она каждый раз безудержно засыпала на саночках. Уплывала по белым мягким волнам, укрытая меховым одеялом и его запасным кожухом.
Первые дни она то и дело вскидывалась, ужасаясь: не дело рабыне праздновать, пока добрый хозяин изнуряет себя трудами. Может, она всё-таки свалилась в уброд, не угнавшись за расторопной упряжкой? А Хобот оглянуться забыл?..
Со временем успокоилась. Даже начала видеть маму во сне. Такую, какой та помнилась прежде болезни… пока у них ещё
