не выплеснул гнев свой и боль этой совней да по слишком хитрым головушкам?
Посмотрели на хозяина кружала. Тот взгляд отвёл.
Посмотрели на Хобота. Тот задумался. Мигнул хозяину, вышел.
Хозяин быстренько принёс угощение и, конечно, пузатый жбан пива. Сам принёс, потому что блюдницы побежали за Хоботом, но это заметили только те, кому надо, прочие лишь узрели знак уважения.
Жбан опустел едва наполовину, когда Хобот вернулся. За руку вывел ответный заклад: душу-девицу-загляденье. Свободным локтем малявка прикрывала лицо, но с Хоботом, даже косоруким, шутки были плохи. Девчонка трепыхнулась пойманной птахой, всхлипнула, замерла, выставленная на погляд.
– В грех великий вгоняешь, твоя почесть витяжеская! Любимицу от груди отрываю!
Ага, любимицу. Кто сравнится с непутками в умении выдавать говно за годьё? Они, за неимением краски свекольной, бледное личико разрумянят скорыми оплеухами. Следы вчерашних побоев замажут белилами. Заставят серые губы процвесть пунцовыми маками. Натолкают под одежду тряпья, даруя тощему телу приятные для мужского глаза округлости. И жиденькие волосы развратно переплетут надвое, добавив мочала, чтоб косы толще цыплячьей шеи казались.
Витязь на заёмную красу если и глянул, то с отвращением. Лишь кивнул, хотя против его совни ставка была ничтожная.
Ему было всё равно.
– Каково играть желаешь, твоя почесть? Опять на мечи загадаешь?
– Нет. Кому старшие знаки придут, тому и кон забирать.
По узору булата стекали отсветы жирников. Клинок плакал, предвидя неминучую разлуку с хозяином.
Хобот долго тряс кости в кулаке, трогал обереги, заводил глаза к подволоку. Наконец метнул.
Выпали копья и мечи.
– О! – сказал Хобот. – Доброе знаменье!
А как ещё толковать, ведь совня – разом меч и копьё.
Косой взял кости твёрдой рукой. Подкинул, бросил не глядя, легко и бестрепетно.
Кубики ещё катились, а к совне потянулось десять человек разом…
И не дотянулись, потому что на обеих кознах выпали гусли.
Крохотные резные значки до удивления напоминали Незамайкины Обидные, умолкшие под мёртвыми звёздами.
Будь Косой хоть немного трезвей, он бы заметил: людишки, толпившиеся у стола, смотрели на его выигрыш как на чудо. Коего – это они точно знали – быть просто не могло, но… было же…
Хобот, недовольно бормотнув, откинулся на скамье. Он-то думал уже нынче со свистом и гиканьем нестись прочь, на ходу прикидывая, где расторгуется, в Шегардае или в Вагаше. В городе выгодней, в Вагаше скорей.
Ворьё, напротив, обрадованно загудело. Раз уж кости столь странно себя повели, значит, вместо того чтобы утешать обобранного витязя, а то и мёртвую чашу ему подносить, предстояло ещё несколько дней развлечения. Будет переходить из рук в руки смертоносная совня, ставшая беспомощной игрушкой роковых сил. И безымянная девка будет бояться то одного, то другого… пока наконец к Хоботу не вернётся… как всё за этим столом всегда возвращалось.
Маяк поправил пояс под расстёгнутой шубой, показывая весомый кошель.
– Дашь ли отыграться, твоя почесть?
Умирая, мы прокляли род, воспитавший измену.Нашей кровью чужой воевода омыл сапоги.Так услышь меня, внук, из-за пропасти в сто поколений!Бойся карего глаза, а чёрного глаза – беги!А иначе, как мы в старину, слишком поздно поймёшь,Что в болотных оконцах таится бездонная ложь…
Косой молча, бессмысленно глядел на свой клинок, едва не ставший чужим. Булатный узор переливался, лучась… как-то презрительно, что ли. Двоящиеся отсветы кололи зрачки. Силились выжечь морок, туманивший душу, сквернивший её, как нечистые следы рук – саму совню.
Вот отец-воевода, лучший из отцов, вручает её преклонившему колени мальчишке…
Косой смотрел и смотрел, и что-то медленно менялось в мутных глазах.
– Не за то отец сына бил, что играл, – выговорил он наконец. – За то, что отыгрывался.
Его даже не стали уговаривать попытать так нежданно привалившее счастье. Ибо заметили: язык у витязя хоть и заплетался, но не так сильно, как ожидали. Он встал, не нуждаясь в подмоге. Забрал выигрыш и ушёл в собачник, сопровождаемый поздравлениями, советами, смехом. Девчонка поплелась за новым хозяином. Она даже не плакала. Знала: слезами только доищется лишних тумаков. Расторопные блюдницы на ходу сунули ей узелок с походной одёжей. Хотя никто особо не сомневался: быть ей снова у Хобота. Вперёд совни или после – но быть.
Новый хозяин, похожий на чёрный клуб гнева и обречённости, пугал до смерти. Хобота рабыня тоже боялась, но маяк был понятен. И он… не только мордовал, он даже баловал её иногда. Мог пряничка дать, когда дела шли хорошо и он был доволен. Как станется теперь, девчонка боялась даже гадать. Вдохнула и выдохнула, за волосы не оттасканная, – уже хорошо.
В собачнике Косой сделал странное. Вновь снял нагалище с совни. «Зачем?!» Девку успело пробить морозом от затылка до пят, но витязь уколол себе руку, выпустил несколько капель на булатное лезвие… Опустился на колени. Понурил голову. Надолго притих.
Рабыня стояла у саночек, боялась шевелиться, боялась дышать, ибо неведом нрав господина. Не полететь бы, точно Клоп-воришка, о стену. А со стены – в зубы перепуганным псам. Лишь взгляд шарил кругом. С Хоботом на переходах она всегда бежала за нартой. У нового хозяина собак не было, но иные люди на лыжах всякую упряжку обгонят. Получится ли не отстать?..
А ну как развернётся сейчас, да, с колен не привстав, своим страшным клинком ей винную головушку отмахнёт?.. В чём винную, поди знай, но уж что-нибудь да найдётся… допрежь всегда находилось…
Витязь как услышал её. Шелохнулся. Начал поворачиваться… а бровь-то насуплена, недоволен…
Чёрные огнистые пятна поплыли перед глазами.
Когда девчонка вновь вошла в разум, она лежала во мху, подогнув колени. Новый хозяин предстал ей меж двух нелепых тряпичных холмов, натягивавших рубашку. Надо было вскочить, потому что никто не любит вялых рабынь… двинуться мешал страх. Она присмотрелась. Вместо безжалостной совни Косой держал в руках одеяло. Заметив, что девка очнулась, Косой молча бросил ей потрёпанный ком. Руки поймали мякоть, но вот что делать с ней? Не сказал…
Сам он готовил санки в путь. Укладывал, увязывал, притягивал кожаную полсть… Правду молвить, имущества в кузове было на донышке. Кто так в дорогу пускается? Без припаса, без собак, без…
Он вновь оглянулся. Огромный, страшный, рассерженный.
– Укройся, дура!
Какое укрываться, когда сейчас на мороз?.. Не смея перечить, девчонка накинула одеяло. Отвернулась, выпотрошила отданный непутками узелок, быстро натянула стёганые штанишки.
– Куда ещё собралась?
«Как – куда? Ты хозяин, а я… я за тобой…»
Косой досадливо дёрнул затяжной шнур.
– Ещё такого добра мне не хватало. Ступай, куда лихая сила несёт!
Не нужна. Она была ему не нужна. И он, кажется, её отпускал. То есть гнал. Как дома говорили, на все четыре ветра. Сейчас уйдёт… и Хобот снова намотает на кулак её косу, уже наполовину выдранную. Страх придал сил, она кинулась в ноги витязю с таким проворством, что он даже отшагнуть не успел:
– Дяденька!.. Добрый господин!..
Говорила, лепетала что-то ещё, жаловалась, обещала, молила…
