И все же тот, кто захочет составить себе верное представление о МарииСтюарт, а также заглянуть в ее внутренний мир, должен решить для себя, считаетон эти стихи, эти письма подлинными или не считает. Он не может с равнодушным«forse che si, forse che no», с трусливым «либо да, либо нет» пройти мимо, ибоздесь – основной узел, определяющий всю линию душевного развития; с полнойответственностью должен он взвесить все «за» и «против» и уж если решит впользу подлинности стихов и станет опираться на их свидетельство, то своеубеждение он обязан открыто и ясно обосновать.
«Письмами из ларца» называются эти письма и сонеты потому, что послепоспешного бегства Босуэла они были найдены в запертом серебряном ларце. Чтоларец этот, полученный в дар от Франциска II, первого ее мужа, Мария Стюартотдала Босуэлу, как и многое другое, – факт установленный, равно как и то, чтоБосуэл прятал в этом надежно запирающемся сейфе все свои секретные бумаги: впервую очередь, разумеется, письма Марии Стюарт. Точно так же несомненно, чтопослания Марии Стюарт к возлюбленному были неосторожного и компрометирующегосвойства, ибо, во-первых, Мария Стюарт была всю свою жизнь отважной женщиной,склонной к безоглядным, опрометчивым поступкам, и никогда не умела скрыватьсвои чувства. Во-вторых, противники ее не радовались бы так безмерно своейнаходке, если бы письма в известной мере не порочили и не позорили королеву. Носторонники гипотезы о фальсификации уже всерьез и не оспаривают фактасуществования писем и только утверждают, будто в короткий срок междуколлективным их прочтением лордами и предъявлением парламенту оригиналы былипохищены и заменены злонамеренными подделками и что, следовательно,опубликованные письма не имеют ничего общего с теми, что были найдены взапертом ларце.
Но тут возникает вопрос: кто из современников Марии Стюарт выдвигал этообвинение? Ответ звучит не в пользу обвинения: да, собственно, никто. Кактолько ларец попал в руки к Мортону, его на другой же день вскрыли лорды иклятвенно засвидетельствовали, что письма подлинные, после чего тексты сноварассматривались членами собравшегося парламента (в том числе и ближайшимидрузьями Марии Стюарт) и также не вызвали сомнений; в третий и четвертый разони были предъявлены в Йоркском и Хэмптонском судах, где их сравнили с другимиавтографами Марии Стюарт и опять признали подлинными. Однако самым вескимаргументом служит здесь то, что Елизавета разослала отпечатанные оттиски всеминостранным дворам – как ни мало она стеснялась в средствах для достижениясвоих целей, а все же не стала бы английская королева покрывать заведомую инаглую подделку, которую любой участник подлога мог бы разоблачить; Елизаветабыла чересчур осторожным политиком, чтобы позволить поймать себя на мелкоммошенничестве. Единственное же лицо, которое, спасая свою честь, должно было бывоззвать ко всему миру, прося защиты ввиду столь явного обмана, – сама МарияСтюарт, лицо наиболее заинтересованное и якобы невинно страдающее, если ипротестовала, то очень, очень робко и на удивление неубедительно. Сначала онаокольными путями хлопочет, чтобы письма не были предъявлены в Йорке – хотя,кажется, почему бы и нет, ведь доказательство их подделки только укрепило бы еепозицию, а когда она в конце концов поручает своим представителям в судеотрицать en bloc[*] все предъявленные ейобвинения, то это мало о чем говорит: в вопросах политики Мария Стюарт непридерживалась правды, требуя, чтобы с ее parole de prince[*] считались больше, чем с любыми доказательствами. Но, дажекогда письма были обнародованы в пасквиле Бьюкенена[50]и хула была рассеяна по свету, когда ею упивались при всехкоролевских дворах, Мария Стюарт протестует весьма умеренно; она не жалуется,что письма подделаны, и только весьма общо отзывается о Бьюкенене как об«окаянном безбожнике». Ни единым словом не обмолвилась она о подлоге в своихписьмах к папе, французскому королю и даже ближайшим родным, да и французскийдвор, чуть ли не с первой минуты располагавший оттисками писем и стихов, ниразу по поводу этого сенсационного дела не высказался в пользу Марии Стюарт.Итак, никто из современников ни на миг не усомнился в подлинности писем, никтоиз друзей королевы того времени не поднял голоса против такой возмутительнойнесправедливости, как заведомый подлог. И лишь сто, лишь двести лет спустяпосле того, как подлинники были уничтожены сыном, прокладывает себе дорогугипотеза о фальсификации, как результат стараний представить смелую,неукротимую женщину невинной и непорочной жертвой подлого заговора.
Итак, отношение современников, иначе говоря, довод исторический безусловноговорит за подлинность писем, но о том же и столь же ясно, на мой взгляд,свидетельствуют доводы филологический и психологический. Обращаясь сначала кстихам, – кто в тогдашней Шотландии мог бы в столь короткий срок и к тому же начужом, французском языке, настрочить целый цикл сонетов, предполагающихинтимнейшее знание сугубо приватных событий из жизни Марии Стюарт? Правда,истории известно немало случаев подделки документов и писем, да и в литературевремя от времени появлялись загадочные апокрифические сочинения, но в такихслучаях, как Макферсоновы «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»[51], мы встречаемся с филологическимиреконструкциями далекой старины. Никто еще не пытался приписать целый циклстихотворений живому современнику. Да и трудно себе представить, чтобышотландские сельские дворяне, и слыхом не слыхавшие ни о какой поэзии,злонамеренно, с целью оклеветать свою королеву накропали наспех одиннадцатьсонетов да еще на французском языке. Так кто же был тот неведомый волшебник –кстати, ни один из паладинов Марии Стюарт не ответил на этот вопрос, – которыйна чуждом ему языке с непогрешимым чувством формы сочинил за королеву циклсонетов, где каждое слово и каждое чувство созвучно тому, что происходило в еесвятая святых? Никакой Ронсар, никакой Дю Белле не могли бы сделать этого такбыстро и с такой человеческой правдивостью, не говоря уж о Мортонах, Аргайлах,Гамильтонах и Гордонах, неплохо владевших мечом, но вряд ли достаточно знавшихпо-французски, чтобы кое-как поддерживать на этом языке застольную беседу.
