Но если подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто неотрицает), то бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратномпереводе на латинский и шотландский (только два письма сохранились на языкеоригинала) отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность ипоследующих вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, аособенно последний аргумент – психологический. Ибо если бы некая злодейскаякамарилья захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы навернякаизготовила прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядномсвете, как похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшимабсурдом, ставя себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие донас письма, которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них спотрясающей искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своейроли пособницы и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не овожделениях страсти, это крик исстрадавшейся души, полузадушенные стонычеловека, заживо горящего и сгорающего на костре. И то, что они звучат такбезыскусно, набросаны в таком смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочнойпоспешностью – рукой, трясущейся – вы это чувствуете – от еле сдерживаемоговолнения, как раз это и свидетельствует о душевной растерзанности, стольхарактерной для всех ее поступков этих дней; только гениальный сердцевед мог быс таким совершенством сочинить психологическую подмалевку к общественнымобстоятельствам и фактам. Но Меррей, Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно инаудачу присяжные защитники Марии Стюарт приписывают этот подлог, не были ниШекспирами, ни Бальзаками, ни Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками,правда, гораздыми на мелкое мошенничество, но уж, конечно, неспособными создатьв стенах канцелярий такие потрясающие своей правдивостью признания, какимиписьма Марии Стюарт предстают всем векам и народам; тот гений, что будто быизобрел эти письма, еще ждет своего изобретателя. А потому каждыйнепредубежденный судья может с чистой совестью считать Марию Стюарт, которуюлишь безысходное горе и глубокое душевное смятение побуждали к стихотворству,единственно возможным автором пресловутых писем и стихов и достовернейшимсвидетелем ее собственных горестных чувств и дум.
Одно из стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает намначало злополучной страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно,что, не постепенно нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, онаброском ринулась на беспечную женщину и навсегда ее поработила.Непосредственным поводом послужил грубый физиологический акт, внезапноенападение Босуэла, насилие или почти насилие. Подобно молнии, озаряют этистрочки сонета непроницаемую тьму:
Pour luy aussi j’ay jette mainte larme,
Premier qu’il fust de ce corps possesseur,
Duquel alors il n’avoit pas le coeur.
…я столько слез лила из-за него!
Он первый мной владел, но взял он только тело,
А сердце перед ним раскрыться не хотело.
И сразу же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние неделивсе чаще бывала в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующийвойсками, он сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замкав замок. Но ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека,выбравшая ему красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, неподозревает в молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этомубраку она чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной отвсяких посягательств со стороны верного вассала. Она без опаски с нимпутешествует, проводит в его обществе много времени. И, как всегда, этаопрометчивая доверчивость, эта уверенность в себе – драгоценная, в сущности,черта – становится для нее роковой. Должно быть – это словно видишь воочию –она иной раз позволяет себе с ним некоторую вольность обращения, ту кокетливуюкороткость, которая уже сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она,возможно, подолгу сидит с ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседуетинтимнее, чем позволяет осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл неШателяр, романтический трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивыйвыскочка Риччо. Босуэл – мужчина, человек грубых страстей и железноймускулатуры, властных инстинктов и внезапных побуждений, его смелость не знаетграниц. Такого человека нельзя легкомысленно дразнить и вызывать нафамильярность. Он, не задумываясь, переходит к действиям, с налета хватаетженщину, уже давно находящуюся в неуравновешенном, возбужденном состоянии,женщину, чьи чувства были разбужены первой, наивной влюбленностью, но так иостались неудовлетворенными. «Il se fait de ce corps possesseur», он нападаетна нее врасплох или овладевает ею силою. (Как определить разницу в минуты,когда попытка самозащиты и желание мешаются в каком-то опьянении чувств?)Похоже, что и для Босуэла это нападение не было чем-то предумышленным, неувенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным удовлетворением похоти, вкотором нет ничего душевного, – чисто плотским, чисто физическим актомнасилия.
Однако на Марию Стюарт это нападение оказывает молниеносное, ошеломляющеедействие. Что-то новое, неизведанное бурей врывается в ее спокойную жизнь: нетолько телом ее овладевает Босуэл, но и чувствами. В обоих своих супругах,пятнадцатилетнем отроке Франциске II и безбородом Дарнлее, она встретилась сеще не созревшей мужественностью – то были неженки, маменькины сынки. Ей ужеказалось, что иначе и быть не может: всегда она должна дарить, великодушнорасточать счастье; оставаясь госпожой и повелительницей даже в самой интимнойсфере, никогда она еще не бывала в положении более слабого существа, котороеувлекают, похищают, берут силою. В этих же насильственных объятиях она внезапно– и все ее существо оглушено этой неожиданностью – встретила настоящегомужчину, наконец-то такого мужчину, который смел, развеял по ветру все ееженские доблести: стыд, гордость, уверенность в себе, – человек, который в нейсамой открыл ей новый, еще неведомый, вулканический мир страсти и наслаждения.Она еще не учуяла опасности, она еще не успела дать отпор, как уже покорена,целомудренный сосуд разбит, и всепожирающий, палящий вихрь вырвался наружу.Должно быть, первым ее чувством был только гнев, только возмущение, толькояростная, смертельная ненависть к любострастному убийце ее женской гордости. Нотаков неисповедимый закон природы, что полярные ощущения где-то на высшемпределе сходятся. Как кожа не отличает сильного жара от сильного холода, какмороз обжигает щеки огнем, так и противоречивые чувства иногда сливаютсявоедино. В одну секунду ненависть в душе женщины может скачком перейти влюбовь, а оскорбленная гордость – в безудержное смирение, и тело ее способно снеистовой алчностью призывать того, кого оно еще за секунду с неистовымотвращением отвергало. С этого часа разумная, в сущности, женщина объятапламенем, она горит и сгорает на невидимом огне. Все устои, на которых до сихпор зиждилась ее жизнь, – честь, достоинство, порядочность, гордость,уверенность в себе и разум – рушатся: сбитая однажды с ног, грубо поваленная,она хочет падать все ниже и ниже, хочет низвергнуться в бездну, затеряться вней. Новое, внезапно налетевшее сладострастие заполонило ее, и она пьет его,пьет жадно, в каком-то опьянении чувств; смиренно целует она руку человека,растоптавшего венец ее женственности, но зато научившего ее новому восторгу –саморастворения в другом существе.
