оценку рисунков, сопроводив ее коллотипными репродукциями отдельных иллюстраций. Четыре года спустя, в 1887 году, Липпманн дополнил свой ежегодник научным трудом: роскошным факсимиле всего цикла иллюстраций Купферштихкабинета в натуральную величину. Менее чем через десять лет это колоссальное издание, которое один из комментаторов назвал «не столько «настольной», сколько бильярдностольной книгой»[480]., было переведено на английский язык, который становился лингва франка международных знатоков искусства.
Хотя дорогостоящий каталог репродукций Липпмана не был особо распространен среди широкой публики, его смогли приобрести научные сообщества и коллекционеры со всего мира. Больше не нужно было ехать в Рим, Берлин или куда-либо еще, где физически хранились рисунки, чтобы увидеть их. Не нужно было также добиваться разрешения или приглашения от их богатых и влиятельных владельцев на то, чтобы увидеть работы. Юношеская мечта Липпманна стала реальностью. В то же время благодаря деловой хватке небольшой группы искусствоведов в родном городе Боттичелли изучение творчества художника вот-вот должно было превратиться в целую профессиональную отрасль.
* * *
В 1884 году, когда Липпманн представлял цикл «Данте» Боттичелли новым зрителям со всего мира, по Гарвардской площади прошел прекрасный молодой человек. Его большие глаза, тонкие черты лица и длинные изящные пальцы составляли резкий визуальный контраст со стоящей неподалеку статуей крепкого Джона Гарварда, который сидел в задумчивости на Старом Дворе, осматривая площадь с властным видом университетского лорда[481]. От дома семьи молодого человека, расположившегося по адресу Нашуа, 32, в районе рабочего класса Норт-Стейшн, где проживали в основном еврейские иммигрантские семьи, до Старого Двора было всего пять миль – короткая поездка на карете. Но для этого только что поступившего в университет студента, идущего по лужайке, окаймленной кирпичными стенами, увитыми плющом, и наполненной хорошо одетыми молодыми людьми с книгами и спортивным снаряжением, путешествие, должно быть, казалось настоящей экспедицией. Ведь оно началось не в особняках Бикон Хилл и не в закрытых школах-интернатах, знакомых большинству его сокурсников, а на изрезанных улицах Бутримониса, в Литве.
Этот студент родился девятнадцатью годами ранее, в 1865 году, под именем Бернхард Вальвродженски. Его отец, Альберт, отличавшийся любовью к книгам, планировал стать раввином, но после эмиграции с семьей из Литвы в Бостон в 1875 году этнически звучащая фамилия Вальвродженски была англизирована в Беренсон, а реалии иммигрантской жизни заставили его заняться коммерцией, подобно многим представителям небольшой пятитысячной еврейской общины города. Мечтатель, не склонный к деловой суете, Альберт Беренсон не смог обеспечить семью материальным достатком в Новом Свете, вынудив своего юного сына Бернхарда, который со временем отбросил из имени этнически звучащее «х», ходить зимой без куртки и учиться в неотапливаемой комнате. Однако юноша был настолько погружен в свои книги и полон решимости покинуть район Норт-Стейшн, что, как напишет его жена Мэри, «он почти не замечал дискомфорта и лишений, которым подвергался»[482]. Уже в детстве высокий интеллект Бернарда сопровождался столь же сильным упорством и сосредоточенностью.
Существовало лишь одно место, как в физическом, так и в символическом смысле, к которому одаренный студент стремился больше всего на свете, закрытое сообщество, которое было практически недоступно для всех, кроме самых выдающихся представителей его еврейского мира, – Гарвард. Поступление в Гарвард стало для Беренсона навязчивой идеей, побудившей его заняться чтением книг, больше подходящих для профессора, чем для подростка. К пятнадцати годам он прочел Гёте, Мильтона, Данте, Гейне и персидских поэтов, а также труды таких современных критиков, как Рёскин и Мэтью Арнольд. В жизни Бернхарда Вальвродженски, еврейского иммигранта из Литвы, переход от Бернхарда Вальвродженски к Бернарду Беренсону, выпускнику Гарвардского колледжа 1887 года, был чрезвычайно резким.
Беренсон с головой окунулся в интеллектуальную жизнь колледжа: стал публиковаться в «Гарвардском ежемесячнике», создал литературный клуб вместе с сокурсником и будущим философом Джорджем Сантаяной и начал, как он считал, карьеру писателя. Его интерес к Данте оставался неизменным. «Люди в определенный период подобны струнам инструмента, – писал он в дневнике, будучи подростком, – и всякий раз, когда они вибрируют в унисон с достаточной интенсивностью, они издают звук, который есть или Гомер, или Данте, или Шекспир»[483]. «Божественная комедия» была священной книгой для Беренсона, предметом ежедневного интеллектуального поклонения: «У меня мало времени для чтения, и это время я использую на то, что читаю каждый день: песни Данте, ежедневные молитвы, пару страниц Цезаря и несколько сотен строк Мильтона»[484].
Увлечение Беренсона Данте было естественным. Бостон становился ведущим американским, если не международным, центром изучения Данте. Монументальный перевод «Божественной комедии» Генри Уодсворта Лонгфелло, считающийся лучшим на английском языке (как и «Новая жизнь» Россетти), был опубликован в 1865 году к шестисотой годовщине со дня рождения поэта. А в 1881 году Лонгфелло, Нортон и поэт Джеймс Рассел Лоуэлл основали Американское общество Данте, одну из первых в стране научных ассоциаций. Среди первых членов общества были такие выдающиеся личности, как Оливер Уэнделл Холмс, Генри Дэвид Торо и Ральф Уолдо Эмерсон, который перевел «Новую жизнь» в 1843 году. Подобно тому как творчество Данте покорило романтическую Европу поколением раньше, теперь оно проникало в ведущий культурный центр Америки.
В Гарварде Беренсон зарылся в страницы викторианского спасителя Боттичелли, Уолтера Патера, чьи «Исследования по истории Возрождения» он выучил «почти наизусть». «Много раз в полночь я приходил домой и брал книгу в руки, – писал он, – намереваясь лишь мельком взглянуть на тот или иной отрывок, а в итоге прочитывал ее от корки до корки»[485]. Патер научил Беренсона безоговорочно верить в свое личное отношение к произведению искусства. Для начинающего эстета одно его созерцание становилось священным ритуалом: «Мы должны смотреть, смотреть и смотреть, пока не проживем картину и на мимолетный миг не отождествимся с ней»[486]. Эта задача могла занимать его часами. В процессе созерцания он терял представление об окружающем мире, «дрожал от нервного истощения» и даже забывал поесть, отмечала позже Мэри Беренсон[487].
Но Беренсону было нужно нечто большее, чем просто культурное признание. Он хотел сочетать престиж с мировым успехом, быть светским человеком и гламурной знаменитостью, быть «зеркалом моды», как говорил его любимый Шекспир[488]. Один преподаватель воплощал идеал Беренсона: это был Чарльз Элиот Нортон, которого многие считали самым образованным человеком в США[489]. Потомок бостонских браминов, двоюродный брат президента Гарварда и близкий друг Рёскина, он и викторианский эстет однажды совершили паломничество к сиенскому фонтану, из которого, по преданию, пил сам Данте[490]. Нортон был профессором истории искусств в Гарварде и выдающимся переводчиком Данте. Он был настолько ярым пропагандистом средневековья Рёскина, что студенты Гарварда любили шутить, что, когда Нортон умрет и попадет на небеса, он отпрянет от золотых райских врат, воскликнув: «О! О! О! Как все перегружено! Как все аляповато! Какой Ренессанс!»[491].
Беренсон боготворил Нортона и восхищенно написал: «[Ни один человек].
