к патриотизму судьи и к его мастерству рассказчика, может отложить в сторону свое мнение о его «философии». Но я не ригорист; прошу вас, продолжайте, как хотите, – с философскими отступлениями или без них.
– Тогда я в основном пропущу эту часть, хотя для начала повествования будет полезно провести некоторую рекогносцировку в области идей и жизненных принципов. Например, вы должны знать, что ненависть к индейцам была не монополией полковника Мэрдока, но довольно-таки распространенным чувством среди представителей того класса, к которому он принадлежал. Она до сих пор существует, и несомненно, продолжит свое существование, пока существуют индейцы. Таким образом, моей первой темой будет ненависть к индейцам, а второй и последней темой – жизнь полковника Мэрдока, который их ненавидел.
С этими словами незнакомец уселся на скамью и начал свой рассказ, между тем как его слушатель, медленно покуривая трубку, внимательно слушал его. Хотя его взгляд рассеянно блуждал по палубе, но его правое ухо было обращено к рассказчику таким образом, что никакие атмосферные возмущения не мешали ему расслышать каждое слово. Иными словами, ради обострения слуха он отпустил свое зрение в свободный полет. Никакая почтительность к собеседнику не была такой лестной или выраженной с такой подчеркнутой вежливостью, как этот красноречивый признак нераздельного внимания.
Глава 26. Где содержится метафизическое обоснование ненависти к индейца в соответствии с взглядами человека, явно не предрасположенного к взглядам Руссо[166] в пользу дикарей
– Судья всегда начинал свой рассказ такими словами: «Ненависть фермеров-поселенцев к индейцам всегда была заметной темой. В ранние времена расширения границ поселений это чувство казалось вполне оправданным. Но с почти повсеместным прекращением индейских набегов и грабежей в тех регионах, где они раньше были обычным делом, у человеколюбивых людей вызывало удивление, почему ненависть к индейцам ничуть не ослабела после этого. Его изумляло, почему поселенцы до сих пор относятся к краснокожим, как суд мог бы отнестись к убийце или к охотнику на людей и диких кошек, – одним словом, к существу, которое не заслуживает милосердия, и с чьими делами невозможно примириться.
Интересно отметить то, что не каждый может понять, даже при подробном объяснении, – продолжал судья, – Необходимо держать в уме, что собой представляет поселенец, живущий в пограничной глуши; что собой представляют индейцы, известно многим, по историческим примерам или на собственном опыте.
Поселенец, живущий в глуши, – это одинокий человек. Он вдумчив и осмотрителен. Он силен и непритязателен. В любом случае, он своеволен и меньше прислушивается к тому, что говорят другие, чем к самому себе, когда ему нужно разобраться в сути вещей. Когда он находится в бедственном положении, лишь немногие в состоянии помочь ему; он вынужден полагаться на себя и постоянно заботиться о себе. Отсюда проистекает его самостоятельность, вплоть до того, что он стоит на своем, даже если остается в одиночестве. Дело не в том, что он считает себя непогрешимым, – множество ошибок на проторенных путях свидетельствуют об обратном, – но он считает, что природа наделяет его такой же мудростью, какую она дает опоссуму. Если она оказывается ошибочной, и опоссум попадает в капкан, или если разумение поселенца приводит его в засаду, то наступают последствия, но без самобичевания. Как и у опоссума, инстинкты поселенца преобладают на человеческими предписаниями. Как и опоссум, поселенец представляет собой вид существа, живущего исключительно среди творений Божьих, хотя они, по правде говоря, не взращивают в нем благочестие. Он без колебаний и размышлений опускается на колено и нацеливает ружье или меняет кремень. При том, что он редко видит своих товарищей, его жребием становится вынужденное одиночество, и он выдерживает это испытание, – тяжкое испытание, ибо праведная уединенная жизнь, наверное, является самым жестоким испытанием для душевных сил, за исключением после медленной смерти. Но поселенец не просто довольствуется одиночеством, а в некоторых случаях и стремится к этому. Вид дыма от костра в десяти милях от него лишь провоцирует его уйти еще дальше от сородичей, глубже погрузиться в объятия природы. Ибо он думает: если люди самостоятельны, то почему каждый из них не является отдельной вселенной? Разве ее слава, красота и щедрость не находят в нем воплощение? Если птицы разлетаются при появлении человека, разве его мысли не разлетаются, подобно птицам, в присутствии других людей? Как бы то ни было, характер человека, живущего в глуши, не лишен определенного совершенства. Он может быть похож на Волосатого Орсона,[167] но, как у тюленя с Шетландских островов, под грубой щетиной виден нежный мех.
Хотя некоторые почитают его за варвара, американского поселенца можно сравнить с Александром Македонским в Азии, – главой авангарда победоносной цивилизации. Каким бы ни было богатство или мощь новой нации, разве она не идет по его стопам? Следопыт и страж безопасности для тех, кто следует за ним, он не просит для себя ничего, кроме жизненных тягот. Он достоин сравнения с Моисеем в книге Исхода или с императором Юлианом[168] в Галлии, который пешком и с непокрытой головой день за днем следовал во главе легионов, вопреки природной стихии. Прилив эмигрантов, как бы он ни был велик, никогда не настигает его; он всегда движется впереди, как полинезиец на плавательной доске в волнах прибоя.
Двигаясь по течению жизни, он поддерживает неизменно уважительное отношение к природе и к ее созданиям, включая диких пум и индейцев. Поэтому не стоит удивляться, что в соответствии с принципами Мирного Конгресса[169] он одинаково относится к этим и другим существам, однако имеет основание для некоторых практических предложений.
Ребенку, родившемуся от поселенца, приходится вести жизнь, сходную с его отцом, во многом связанную с индейцами. Считается, что лучше не преуменьшать проблемы из деликатности, но без обиняков рассказать мальчику о том, кто такие индейцы, и чего он должен ожидать от них. Как бы ни гуманно было представлять индейцев добрыми соседями, но внушать такое человеку, не знакомому с индейцами, которому предстоят долгие странствия через их земли, было бы не только неразумно, но и жестоко. Этот принцип, или нечто весьма похожее, лежит в основе обучения будущего фермера и охотника в заповедной глуши. Соответственно, если юный поселенец стремится к знаниям (как обычно бывает), то от своих наставников, старых бытописателей лесной жизни он почти исключительно слышит истории об индейской лживости, вороватости, двуличии, мошенничестве и вероломстве, бессовестности, об индейской кровожадности и бесноватости, – истории, которые происходят из лесной глуши, но при этом не менее шокирующие, чем «Ньюгейтский календарь» или «Европейские анналы».[170] Он вырастает, глубоко
