«Теперь твой письменный стол и вправду привлекателен, вот только письменный прибор не подходит к нему. Тебе нужен другой, более красивый». Я вышел проводить сестру и вернулся домой через несколько часов. Тогда я, по-видимому, и произвел экзекуцию над осужденным прибором. Заключил ли я из слов сестры, что она решила к ближайшему празднику подарить мне более красивый прибор, и разбил ли некрасивый старый, чтобы заставить ее исполнить намерение, на которое она намекнула? Если так, то движение, которым я швырнул крышку, было лишь мнимо неловким; на самом деле оно было в высшей степени рассчитанным и направленным, поскольку я сумел обойти и пощадить все прочие ценные объекты поблизости.
В самом деле, полагаю, именно так следует оценивать целый ряд якобы случайных неловких движений. Верно, что они несут на себе печать насилия, чего-то вроде спастической атаксии, но еще в них обнаруживается известное намерение, благодаря чему они достигают цели с уверенностью, которой не всегда могут похвастаться заведомо произвольные движения. Обе эти отличительные черты – печать насилия и целенаправленность – указанные движения разделяют с моторными проявлениями истерического невроза, а отчасти также и с моторными актами сомнамбулизма, что указывает, надо думать, в обоих случаях на одну и ту же неизвестную модификацию нервно-психического процесса.
Следующий случай из сообщения фрау Лу Андреас-Саломе[153] может служить убедительным доказательством того, насколько упорно неловкие якобы движения стремятся к своей цели, далекой от случайной.
«Как раз когда молоко стало исчезать и подорожало, я стала замечать, что, к моему неизбывному ужасу и досаде, я неизменно позволяю ему выкипеть. Все мои попытки справиться с собою были безуспешными, хотя не могу сказать, что в других случаях мне свойственны рассеянность или невнимательность. Вообще у меня должна была бы возникнуть такая склонность из-за смерти моего верного терьера – он звался Дружок и вполне заслуживал этого имени. Однако со времени его смерти у меня не выкипело и капли молока! Я сказала себе так: хорошо, что молоко перестало убегать, иначе теперь, когда оно прольется на пол, его некому будет подлизать. В тот же миг Дружок предстал перед моим мысленным взором как живой – сидел, склонив голову и виляя хвостиком, жадно наблюдал за моей суетой на кухне, верно дожидался очередного происшествия с молоком. Теперь все стало ясно, и я сообразила, что, похоже, любила этого пса сильнее, чем сама о том подозревала».
В последние годы, с тех пор как начал вести такого рода наблюдения, я еще несколько раз ненароком разбивал или ломал предметы известной ценности; исследование обстоятельств убедило меня в том, что ни разу это не было следствием какой-то случайности или непреднамеренной неловкости. Однажды утром, проходя по комнате в халате и в шлепанцах, я поддался внезапному порыву и швырнул один шлепанец об стену так, что красивая мраморная статуэтка Венера упала с полки и разбилась вдребезги. Сам же я преспокойно процитировал стихи Буша[154]:
Ach! Die Venus ist perdü —
Klickeradoms! – von Medici![155]
Эта дикая выходка и спокойствие, с которым я отнесся к тому, что натворил, объясняются тогдашним положением дел. У нас в семействе была тяжело больная[156], в выздоровлении которой я в глубине души уже отчаялся. В то утро я узнал о значительном улучшении ее состояния и сказал сам себе: «Значит, она все-таки будет жить». Охватившая меня затем жажда разрушения послужила способом выразить благодарность судьбе и произвести известного рода жертвенное действие, словно я дал обет принести в жертву тот или иной предмет, если больная выздоровеет! Выбор для этой цели именно Венеры Медицейской был, очевидно, галантным комплиментом больной; но непонятным в тот раз осталось, почему я так быстро решился, так ловко метил и не попал ни в один из стоявших в ближайшем соседстве предметов.
Другой случай, когда я разбил вещицу, для чего опять-таки воспользовался пером, выпавшим из моей руки, тоже имел значение жертвоприношения, но в тот раз принял форму умилостивительного жертвоприношения, призванного отвратить некую угрозу. Я позволил себе однажды укорить верного и заслуженного друга исключительно на основании истолкованных симптомов его бессознательной жизни. Он обиделся и написал письмо, в котором просил не подвергать друзей психоанализу. Пришлось признать, что он прав, и я написал ему успокоительный ответ. Пока я писал это письмо, мой взгляд постоянно падал на новейшее приобретение – милую глазурованную египетскую фигурку. Я разбил ее указанным выше способом и тотчас же понял, что сделал это, чтобы избежать другой, большей, беды. К счастью, статуэтку и дружбу удалось вновь скрепить так, что трещины стали совершенно незаметными.
Третий случай имел менее серьезные последствия. Это была всего-навсего замаскированная экзекуция[157] над объектом, который перестал мне нравиться. Я некоторое время носил трость с серебряным набалдашником; как-то раз, не по моей вине, тонкая серебряная пластинка повредилась, а починили ее скверно. Вскоре после того как палка вернулась ко мне, я, играя с детьми, зацепил за ногу одного из ребят; при этом набалдашник, конечно, разломился, и я от него избавился.
То равнодушие, с каким я во всех перечисленных случаях отнесся к причиненному ущербу, может служить доказательством того, что при совершении этих действий имелись бессознательные намерения.
Исследуя причины даже столь тривиальных, казалось бы, ошибок, неизбежно наталкиваешься на связи, которые, помимо прямого отношения к текущей ситуации, уходят глубоко в предысторию событий. Следующий анализ Йекельса (1913) может служить наглядным примером.
«У одного врача была глиняная ваза для цветов, не слишком ценная, однако очень красивая. Ее в числе множества других подарков, включая по-настоящему ценные предметы, отправила ему в свое время пациентка (замужняя дама). Когда у этой дамы проявился психоз, врач вернул ее родственникам все подарки, кроме той недорогой вазы, с которой попросту не мог расстаться – якобы из-за несравненной красоты. Но это удержание чужого обернулось для него муками щепетильности и угрызениями совести. Он прекрасно осознавал неправомерность своего поступка и сумел побороть угрызения совести, только уверив себя, что ваза на самом деле не представляет никакой истинной ценности, что ее слишком неудобно упаковывать и т. д. Несколько месяцев спустя он вознамерился обратиться к адвокату с требованием взыскать задолженность (которую оспаривали) по оплате лечения той же пациентки. Снова начались внутренние упреки; наш врач даже забеспокоился о том, что родственники дамы вспомнят о факте присвоения чужого имущества и предъявят ему встречный иск в ходе судебного разбирательства. Какое-то время первый фактор (упреки к себе) сделался настолько силен, что он и вправду
