сбруи. Стук многих тысяч копыт, скрип обозных и пушечных колес, блеск наконечников копий, прапоры, реющие над головами, – все это пробуждало древние инстинкты, заставляя кровь быстрее бежать по жилам, а глаза – загораться.
– Сила… Господи, сила-то какая! – восторженно твердили горожане.
– Полтавский полк! За ним – Черниговский! А следом – Гадячский! – подсказывал посланнику московского царя генеральный писарь.
Дьяк Бескудников одобрительно кивал, подмечая: и впрямь не врал самозваный гетман, великая силища собрана под его булавой! Вон, конца-краю конникам не видно. А у него же еще и пешие воины есть, и пушек изрядно… Так и нужно будет доложить в Москву.
– Ну как, дьяче, убедился? – вежливо, но с различимой натугой в голосе спросил Богдан. – Вот оно – войско мое! Повергшее в прах гордых панов польских! Много людей? Хороши ли?
– Много! – кивнул Бескудников. – И сами виду отменного, и кони добрые. Вижу, постарался ты изрядно, о том государю в точности отпишу… А где же сын твой, отчего зрелищем этим не любуется? Аль захворал?
– Захворал! – кивнул гетман, окаменев лицом. – И тяжко.
– Вот горе-то… Бог даст, выздоровеет. Я о том обязательно помолюсь.
– Благодарствую, дьяче.
Бескудникову очень хотелось спросить, что же произошло меж гетманом и женой его (точнее, полюбовницей), по какой причине отправил ее в монастырь и не отправка ли эта стала причиною недуга гетманского сына. Но хватило ума промолчать. Во-первых, все-таки посланец государя, а не баба любопытная. Во-вторых, еще обидится, в гнев впадет… Лучше не рисковать попусту.
Такими же мыслями был охвачен Степка, стоявший немного поодаль. Новика терзали угрызения совести: сдержался бы тогда, промолчал – глядишь, сын гетманский не впал бы в ярость, не выскочил бы из покоев, словно безумный… Господи, да что стряслось-то потом?! Чует сердце, ничего хорошего… Вон какое лицо у гетмана, словно в собственную могилу глядит.
* * *
Генеральному писарю удалось сделать почти невозможное: сохранить происшествие в тайне. Кроме него самого, гетмана, Тимоша и стражи, что стояла у дверей гетманской опочивальни, больше никто ничего не узнал.
Прежде всего Выговский приказал двум казакам отвести рыдающего гетманенка в его покои, запереться изнутри и глаз не спускать, следя, чтобы не сотворил с собой чего худого.
– Успокойте его, воды дайте… или горилки. Будет буйствовать или рваться наружу – свяжите, заткните рот! Это приказ! – топнул, увидев растерянность в глазах стражей. – Я отвечаю. И никому ни полслова о том, что здесь видели, а то в два счета голов лишитесь! Поняли?!
Затем велел оставшимся (их тоже было двое) неотлучно находиться у дверей, никого не впускать и быть готовыми войти по первому его зову.
– Так пан гетман-то приказал никому не входить… – растерянно промолвил казак.
– Я за все в ответе! Гетман пока не в себе, сам не понимает, что говорит. Ну, с богом! – перекрестившись, генеральный писарь распахнул дверь и быстро переступил порог. До перепуганных казаков донесся яростный рык Хмельницкого, после чего дверь захлопнулась… Как ни напрягала слух стража, различала лишь обрывки фраз. Сначала разговор шел на повышенных тонах, потом все стихло… Казакам почудился даже горький плач, но они решили, что померещилось.
А через какое-то время Выговский выглянул наружу:
– Заходите, быстро! Надо управиться поскорее, пока не окоченела…
Тело покойницы, подогнув ноги к животу, спрятали в большой сундук, из которого вынули постельное белье. Сверху положили свернутый окровавленный ковер. Кое-как утрамбовали, прикрыли крышкой, крепко обвязали веревкой.
Пыхтя от натуги, снесли вниз, погрузили в возок, подогнанный к самым дверям. Кучеру велели удалиться, его место занял один из казаков. На все недоуменные вопросы отвечали одной-единственной фразой: «Воля пана гетмана!»
Затем генеральный писарь вывел бледную, трясущуюся Дануську в наспех накинутой куньей шубе (первый подарок госпожи, начавшей выполнять свое обещание – озолотить верную камеристку). Ее усадили в возок, рядом с сундуком. Второй казак сел туда же.
– Если жить хочешь – молчи и выполняй все, что скажут, – тихо и сурово произнес Выговский. – И благодари судьбу, что легко отделалась! Пани твоя, обманщица и блудница, получит по заслугам, а тебе ясновельможный гетман милостиво дарует жизнь. Более того, велел собрать для тебя какой-никакой скарб: одежду, посуду, белье… Вон, в сундуке. А это деньги на первое время, от его же гетманской милости. – Он торопливо сунул камеристке небольшой мешочек, туго перевязанный тесьмой. – Хотя будь моя воля – раздели бы тебя догола, выпороли в кровь и прогнали! Жаль, пан гетман по-иному мыслит. Но запомни, пся крев: чтобы больше тебя здесь не видели! Заботься о себе сама, а пану гетману не смей досаждать.
– Милостивый пане, Езус свидетель: невиновная я, меня заставили… – начала было всхлипывающая Дануся.
– Трогай! – рыкнул Выговский. Казак взмахнул кнутом, кони рванулись вперед.
На рассвете генеральному писарю, который провел бессонную ночь и выпил изрядное количество горилки, утешая пьяного, убитого горем гетмана и доказывая, что на все воля Божья и что надо взять себя в руки, непременно присутствовать на большом смотре, дабы посланец русского государя был доволен, вернули тот мешочек с деньгами. Казак, опасливо оглядевшись по сторонам, прошептал:
– Все сделано, как велел пан! Спустили в прорубь.
– И ту и другую? – на всякий случай уточнил Выговский, отчаянно борясь с зевотой.
– А то как же!
– Вместе с шубой, как я приказывал?! – голос генерального писаря стал зловещим. – Говори правду! Знаю вас, подлецов! Лишь бы пограбить! А что ниточка потянется, вам и дела нет.
– Вместе, господь свидетель! Нешто не понимаем… Хоть и жаль было, шуба-то дорогая…
– Ну ладно! Поверю.
Выговский кое-как распустил тесьму (пальцы дрожали от сонной одури и выпитого спиртного), достал из мешочка горсть монет.
– Вот, возьми. Тебе и остальным троим, за верную службу. Но помни: если хоть одна живая душа узнает…
– Могила! – закрестился казак.
– Вот именно. Будет вам могила. Так и передай другим, чтобы языки за зубами держали! Учти: искать болтуна не стану, казню всех.
– Передам, пане…
* * *
Было объявлено, что гетман Войска Запорожского, прогневавшись на пани Елену за непослушание и вздорный нрав, а паче всего – за стремление поссорить его со старшим сыном и наследником, передумал жениться на ней, удалил от своей особы и приказал более на глаза его не являться. Осознав вину и раскаявшись, пани тотчас уехала в уединенный монастырь, чтобы принять постриг и замаливать грехи. Взяла с собою и наперсницу свою, камеристку, которая не пожелала расставаться с госпожой.
Конечно, поверили не все. Но кто умнее, предпочел помалкивать. А нескольких покоивок, которые безо всякого злого умысла, просто по неистребимой женской склонности к болтовне наговорили лишнего, недоумевая, отчего же
