Поверь, нет у меня на тебя ни злости, ни обиды. Молю Матку Бозку, чтобы смягчила она сердце твое, терзаемое болью и тоской по умершей матери. Подумай сам: разве же я виновата, что Анна тяжко хворала и безвременно покинула нас? Разве виновата, что полюбила всем сердцем отца твоего – еще в ту пору, когда был он скромным, никому не ведомым сотником и никто даже помыслить не мог, каких высот он достигнет, какой славой будет овеяно его имя! Да, грешна я, что отдалась женатому мужчине! Грешна! Но я ведь любила твоего отца! И сейчас люблю больше жизни! Можешь презирать меня, даже ненавидеть, только не бери греха на душу, не лги и не наговаривай на меня любимому человеку! – Елена всхлипнула. – Прошу тебя, умоляю!
Ужасные душевные муки испытывал гетман, слыша этот ангельский завораживающий голос, видя, как дрожат от обиды нежные губы, которые он совсем недавно страстно целовал, как вздымается под платьем высокая упругая грудь, сводящая его с ума… Больше всего ему хотелось заключить Елену в объятия с криком: «Ни слова больше, ластивка моя коханая! Верю тебе! Верю!» Хмельницкий сдержался каким-то чудом.
– Батьку, не слушай ее! Она опять напускает туману! – яростно прохрипел гетманенок. – Ты же видишь: и на вопросы не отвечает, и не божится, и не крестится!
Богдан вздрогнул. Та часть его сознания, которую еще не успели опутать чары Елены, подсказала: в самом деле, старается разжалобить, увести разговор в сторону…
– Так ты продолжаешь стоять на своем? – огромным усилием воли гетман заставил себя говорить спокойно. – Говорила одну лишь правду?
– Да, именно так, клянусь Маткой Бозкой! Я говорила одну лишь правду, святую правду! В подтверждение налагаю на себя знак креста, и пусть меня ждут адовы муки, если я вру! – Елена перекрестилась, глядя прямо в глаза Богдана – спокойно, без тени страха, даже с каким-то вызовом.
Хмельницкий содрогнулся всем телом. То, что случилось, потрясло до глубины души, было чем-то беспредельно ужасным, немыслимым для истинно верующего человека.
«Тимош поклялся, что говорит правду, и перекрестился. Она поклялась, что не лжет, и тоже перекрестилась… Боже милостивый! Значит, кто-то из них соврал, обрекая душу свою на вечные мучения! Кто?! Родной сын и наследник или любимая жинка, с которой собрался обручиться?! Господи, зачем я дожил до такого дня! За что ты меня так караешь?!»
Шершавый ком подкатил к горлу, на глаза навернулись слезы.
– Батьку, позволь мне все рассказать! – воскликнул гетманенок. – Посмотрим, сможет ли она и после этого врать тебе в лицо!
Хмельницкий пытался что-то сказать, но не сумел… Перед глазами гетмана плыл кровавый туман, ломило в затылке, горло перехватил спазм, звон нарастал в ушах. Тяжелое, хриплое дыхание вырывалось из его груди. Богдан был на грани безумия.
Ободренный молчанием отца, которое он принял за знак согласия, Тимош начал говорить. Вначале от смущения и гнева он запинался и путался, затем, ободрившись, повел рассказ уверенно и складно. Елена слушала, будто окаменев, только ее лицо чуть заметно подрагивало и дрожали кончики пальцев. Богдан молчал, приложив ладонь к пылающему лбу.
– Что теперь скажешь? – с ликующей злостью спросил гетманенок.
Елена медленно покачала головой, собираясь с мыслями. Удар был страшным, но она с поразительной быстротой взяла себя в руки.
– С каких это пор бредни жалких пьяниц являются доказательством вины? – гневно воскликнула женщина. – Приведи сюда этих слуг, я хочу сама взглянуть в их бесстыжие глаза и услышать своими ушами их подлую ложь! Приведи! Тот, кого обвиняют, имеет право видеть своих обвинителей! Ну же!
– Убежали они, попрятались! Как только сыщут, приведу, не сомневайся! – огрызнулся Тимош.
– Ах, вот как! Попрятались? Ты уже идешь на попятную? Что же… Да простит меня Езус, но твоя выходка переполнила чашу моего терпения. Теперь я не буду щадить тебя, скрывать позорную правду. Богдане! – воскликнула Елена, обратив на гетмана умоляюще-стыдливый взгляд. В ее глазах стояли слезы. – Тысячу раз прошу прощения у тебя, мой благородный, отважный герой… Мои слова причинят тебе ужасную боль. Поверь, я скорее откусила бы себе язык, чем произнесла их без самой крайней необходимости. Увы, такая необходимость настала! После этого жестокого и лживого обвинения я не могу молчать и во всем признаюсь… Твой сын одержим преступной, греховной страстью! Он преследовал меня своими домогательствами в Субботове, умолял отдаться ему, бесстыдно подглядывал, когда я переодевалась… Стоило только тебе отлучиться, был тут как тут! Я терпела, не решалась тебе пожаловаться, чтобы не разбить твое сердце…
Гетман пустыми, остекленевшими глазами смотрел куда-то вдаль. Он будто не слышал ни обвинений Елены, ни яростного крика сына: «Да как земля под тобой не провалится, бесстыжая! Ни стыда, ни совести! Врет она, батьку, врет, не верь ей! Христом-богом клянусь, не было этого!»
– …Просила его образумиться, не брать на душу смертный грех. Но все было напрасно! А теперь, ты сам видишь, он окончательно помешался! Теперь он не остановится ни перед чем, лишь бы разлучить нас! Прости, коханый, я больше не могу сдерживаться, ведь любому терпению есть предел… Выбирай: или он – или я!
– А-а-ааа!!!
Дикий, нечеловеческий крик отразился от стен комнаты и от потолка, чуть не оглушил Тимоша и Елену. В то же мгновение гетман с поразительной для немолодого и грузного человека стремительностью метнулся к стене и сорвал с крюка саблю в богато украшенных ножнах.
Когда дверь распахнулась и влетела перепуганная стража с оружием наизготовку, передний казак чуть не споткнулся о Елену, распростертую на ковре с разрубленной головой. Остекленевшие светло-серые глаза, сводившие мужчин с ума, неподвижно уставились на потолочную лепнину, обильно вытекшая кровь запачкала золотистые волосы.
Казаки ахнули, закрестились…
– Все – вон! Оставьте меня! – прохрипел гетман, опираясь на окровавленную саблю. Он шатался, лязгал зубами, вид у него был словно у безумца.
– Батьку! – всхлипнул Тимош, глядя на отца с ужасом и состраданием.
– Вон! – взревел Хмельницкий, прожигая сына убийственным взглядом. – Видеть тебя не могу!
Прибежавший на крики Выговский, мельком бросив взгляд на труп, торопливо перекрестился и буквально выволок Тимоша, шепча ему на ухо: «Здесь нельзя оставаться, зарубит! Надо, чтобы успокоился!»
– Что же я наделал! Батьку, прости, Христа ради! – всхлипнул гетманенок.
– Бог простит… Бог простит! – бормотал генеральный писарь. – Он милостив…
«Господи, удача-то какая! Все вышло по-моему!»
Глава 26
Стоял ясный, в меру холодный день.
Колокольный звон, смешанный с пронзительным ревом труб, грохотом барабанов и ликующим людским гомоном, плыл над Белой Церковью. Конные сотни в строгом порядке проходили по главной площади, радуя глаз безукоризненным видом, исправностью амуниции и
