Ну, а казаки-то, что с ними говорили? Как зовут, из каких полков? Тоже не узнал?! Эх, погорячился ты, наломал дров!»
Тимош готов был завыть от отчаяния и досады на собственную глупость. Генеральный писарь, видя это, смягчился: «Ничего, еще можно исправить. Иди к отцу и все расскажи. Только не сейчас, а ближе к ночи, чтобы успокоился и смог говорить складно. Расскажи все как есть! Будет перебивать, велит замолчать – упрись, стой на своем! Тверди, что пусть хоть невзлюбит тебя, хоть побьет, а ты правду ему откроешь. Ты же сын его! Это мне, чужому человеку, он не поверит. Полковникам своим не поверит. А родному сыну – поверит! Пусть и не сразу, пусть с бранью, угрозами… Прояви твердость и мужество! Раскрой глаза отцу, ослепленному любовью! Ты не только его от беды убережешь, ты всему делу нашему великому поможешь! Только смотри не сказывай, что это я тебе посоветовал, не то все испортишь, пан гетман лишь пуще взъярится».
– Молчи! – повысил голос Богдан, топнув и сжав кулаки. Лицо его тоже потемнело от прихлынувшей крови. – Молчи, глупый щенок! Не доводи до греха!
– Не стану молчать! Ругай, бей, прокляни! А я все равно правду скажу! Соврала она тебе, батьку! Клялась, что не допускала до себя Чаплинского, не замарала ни своей чести, ни твоей, а он с ней делал то же самое, что с Дануськой, пособницей ее, тварью бесстыжей! Много раз! Я сегодня только все узнал от его людей, которые из маетка сбежали! Змею ты пригрел, батьку! Грязную, обесчещенную! И сам замарался!
Наступила мертвая, страшная тишина, которая была куда ужаснее любых угроз. На висках Богдана пульсировали набухшие вены, глаза метали молнии.
– Понимаешь ли, что ты сейчас сказал? – негромким скрежещущим голосом произнес наконец гетман, буквально выдавливая каждое слово.
– Понимаю, батьку! – вскинул голову Тимош.
– Готов ли ответить за сказанное, как подобает казаку?
– Готов!
– Перекрестишься ли, что не лгал?! Не убоишься небесной кары?!
– Чтобы мне в пекле гореть, если хоть слово соврал! – и Тимош торопливо осенил себя крестным знамением.
Мучительный стон вырвался из груди Богдана. Он стиснул было ладонями голову, воскликнув: «Господи, за что?!», но почти сразу овладел собой. Шаркая ногами, сгорбившись, будто постарев в эти минуты на много лет, дошел до двери, распахнул ее:
– Гей, стража! Позвать сюда немедля пани Елену!
* * *
– Даже не сомневайся: будет дочка! – убежденно сказала Анжела. – По всем признакам… Вон, еле шевелится! У Агнуськи-то точно мальчик, тот как начнет брыкаться – так половина живота на сторону! Надо же, показывает силу и характер еще в материнской утробе… Одно слово – мужик!
– А вот посмотрим! Мне по-прежнему кажется, что будет сын, – улыбнулся я, осторожно поглаживая вздувшийся бугром животик женушки. Ребенок, будто поняв, что речь идет о нем, слабо заворочался.
– Ему кажется! – ехидно отозвалась будущая мамочка. – Ох, до чего же вы, мужики, упрямы!
«Уж кто бы говорил…» – подумал я.
– Представляешь, – прыснула вдруг Анжела, – Агнешка мне рассказала, что Тадик одержим идеей их поженить.
– Кого? – не сразу понял я.
– Наших детей, кого же еще! Мол, когда у них родится сын, а у нас дочка, обручим еще в младенчестве. А когда подрастут, сыграем пышную свадьбу! Ну, и как тебе это Средневековье?! Нет, ты не подумай чего плохого, я прекрасно отношусь к Тадику с Агнусей, но надо же и мнением будущих новобрачных поинтересоваться! А если они не понравятся друг другу?
– Да, действительно… Ладно, все еще вилами по воде писано. Но помяни мое слово: у нас родится мальчик!
– А дочку что, не будешь любить?! – вспыхнула Анжела.
– Кто сказал, что не буду? Не выдумывай! Еще как буду.
– А главное, – моя благоверная мгновенно перешла от плохого настроения к хорошему, как это часто бывает с женщинами вообще, а с беременными – особенно, – Тадик очень переживает, потому что не уверен, согласишься ли ты выдать дочку за его наследничка. Мол, разница в общественном положении: все-таки ты его начальник да еще первый советник князя… и вообще весь из себя – только сияния вокруг головы не хватает! Великий человек!
– О господи! – вздохнул я.
* * *
– Ты звал меня, Богдане? Я пришла, – голос Елены прозвучал с обычной красотой и мелодичностью, но в нем отчетливо слышался испуг. Она переводила взгляд с гетмана на его сына, будто пытаясь понять, угрожает ли ей опасность и от кого именно.
– Затвори дверь, и плотно! – велел ей Хмельницкий, изо всех сил стараясь подавить вспыхнувшую жалость. – То, о чем сейчас будем говорить, не для чужих ушей.
Она повиновалась, чуть заметно вздрогнув. Прекрасное личико на какую-то долю секунды побледнело, но Елена тут же взяла себя в руки.
– Я слушаю тебя, коханый мой! – ее взгляд, устремленный на гетмана, лучился беспредельной любовью и нежностью.
Тимош беззвучно застонал, с такой силой стиснув кулаки, что ногти врезались в мякоть ладоней.
– Елена… – Голос Хмельницкого прозвучал неестественно хрипло, как воронье карканье. Пересилив себя и переведя дух, гетман продолжил: – Елена, как ты и советовала, Тимош поедет с послами ко двору господаря молдавского. Не буду скрывать, вначале он упирался и возмущался, но потом явил покорность и согласие.
Женщина, вздохнув с нескрываемым облегчением, обернулась к гетманенку:
– Я рада, Тимко, что ты проявил благоразумие, подобающее зрелому мужу. Поверь, мой совет был от чистого сердца, для твоей же пользы. Бог даст, невеста придется тебе по душе – и вы так же полюбите друг друга, как мы с твоим отцом…
– Но перед его отъездом нам надо объясниться! – торопливо воскликнул Богдан, видя, как наливается кровью лицо сына. Он опередил вспышку ярости гетманенка на какое-то мгновение. – Откровенно объясниться, ничего не скрывая, как меж близкими людьми и заведено… – Переведя дух, Хмельницкий резко спросил: – Елена, можешь ли ты поклясться именем пречистой Богородицы, осенив себя знаком святого креста, что говорила мне одну лишь правду, будто Чаплинский силой увез тебя из Субботова и принудил выйти за него замуж? А главное, что ты в самом деле не допускала его до себя, пригрозив убить, если он посягнет на твою женскую честь?
Только чудом Елена смогла сохранить самообладание. «Неужели Дануська предала?! – мелькнула ужасная мысль, заставившая содрогнуться. – Нет-нет, не может быть! Выгоды ей в этом никакой…»
– В чем причина недоверия твоего, сокол мой ясный, рыцарь коханый? – с болью в голосе воскликнула она, молитвенно сложив на груди руки. – Почему ты так резко изменился? Хотя… могу понять почему! – женщина со смиренным укором посмотрела на багрового от злости и стыда парубка. – Ах, Тимко, Тимко!
