пани Елена уехала так спешно, ночью, без вещей, потихоньку отвели в подвал и жестоко выпороли канчуками, задрав подолы. После чего, вволю наревевшись, те зареклись даже думать об отъезде несостоявшейся пани гетманши, не то что обсуждать вслух. Слишком уж сильно болели и зудели настеганные места… Да и угроза укоротить в следующий раз языки подействовала.
Глава 27
– Я слушаю пана со всем вниманием, – голос Хмельницкого прозвучал твердо и четко. Гетман старался сохранять внешнее спокойствие, но темные круги под глазами, морщины, ставшие более многочисленными и глубокими, а также засеребрившаяся в черных волосах седина – все это выдавало душевную скорбь, терзавшую его.
Брюховецкий почтительно склонил голову.
– Недавно милостивому пану гетману было угодно удовлетворить просьбу мою и принять к себе на службу. Тогда же он сказал, что поразмыслит, где меня лучше использовать… – на мгновение шляхтич запнулся, словно не был уверен, нужно ли говорить то, что было задумано. Но потом продолжил: – Видимо, по причине большой занятости пана гетмана решение еще не принято, поэтому я сам осмелюсь попросить: пусть мне поручат сопровождать пана Тимоша ко двору молдавского господаря! Путь далек и небезопасен, сыну пана гетмана нужна будет надежная охрана.
Хмельницкий невольно вздрогнул, несмотря на всю свою выдержку. Господи, ведь точно такие же слова говорила ему Елена! Сердце словно сжала ледяная рука, шевельнулось недоброе подозрение.
«Они столько времени были наедине… Кто знает!»
– Пан полагает, что у меня недостаточно надежных людей, способных уберечь моего сына? – гетман постарался произнести эту фразу спокойно, но голос вышел неестественно хриплым, даже злым.
– Ничуть не сомневаюсь, что их более чем достаточно. И все же покорно прошу удовлетворить мое ходатайство! Клянусь, буду охранять пана Тимоша не жалея сил, глаз не смыкая. А коли ему будет угодно, по пути могу также учить сабле…
– Но в чем настоящая причина? – не сдержавшись, излишне резко спросил Богдан, подался вперед. – Пан же недоговаривает, или я ошибаюсь?
Наступила тишина. Потом Брюховецкий негромко ответил:
– Мне бы очень хотелось хоть на краткое время оказаться подальше от этих мест… А почему – пан гетман сам поймет, он же умный человек.
Хмельницкому будто выплеснули в лицо целый ушат ледяной воды. Кожу опалило не то нестерпимым жаром, не то лютым холодом. Заскрипев зубами, гетман вскочил, приблизился вплотную к шляхтичу.
– Так пан все знает?!
– Я могу лишь догадываться, что случилось с пани Еленой. Но думаю, не ошибаюсь. Ее больше нет в живых. Что же, не смею осуждать пана гетмана. Как говорят хлопы: «За что боролась, на то и напоролась». Это судьба. Она сама ее выбрала.
– И пан так спокойно об этом говорит, ничего не опасаясь?!
Брюховецкий пожал плечами:
– Думаю, пресветлый гетмане, ты уже не раз убеждался, что я не из трусливых.
– Боже мой… – Хмельницкий хрипло задышал, стиснув кулаки. – Сам не понимаю, что мешает мне кликнуть стражу и приказать отрубить пану голову!
– Мешает ум и совесть, – со вздохом произнес Брюховецкий. – Ты можешь быть суровым, даже жестоким, но ты не трус и не подлец, пане гетмане. В этом-то все и дело.
Ему очень хотелось добавить: «Вот будь на твоем месте генеральный писарь, я не рискнул бы! Поскольку пан Выговский именно трус и подлец». Но эти слова не были произнесены. Брюховецкий инстинктивно почувствовал: не стоит, это может быть той самой пресловутой соломинкой, которая ломает спину верблюду.
Богдан застонал, стиснув виски. Он сейчас ненавидел этого человека, негодовал из-за его неслыханной дерзости – и в то же время чувствовал к нему огромное, безмерное уважение. «Если бы все мои полковники были такими…» – с бессильной тоской подумал Хмельницкий.
– На бога… – Переведя дух, гетман продолжил дрожащим, почти умоляющим голосом: – Заклинаю пана сказать правду! Между вами… – Он умолк, не решаясь договорить.
– Между нами ничего не было, клянусь шляхетской честью! Не скрою, пани Елена в дороге сводила меня с ума и пробуждала страстное вожделение. Но я даже пальцем до нее не дотронулся. Ты можешь верить мне, ясновельможный гетмане, можешь не верить, но я не лгу.
– Я верю пану! – после короткой паузы тихо сказал Хмельницкий. – Но мне хотелось бы знать почему. Если пана сжигала страсть, а свидетелей не было… – Внезапно разозлившись, он почти выкрикнул: – Ручаюсь, пани Елена не возражала бы!
– Она не только не возражала бы, она открыто намекала, что сама этого хочет, – вздохнул шляхтич. – Прости, пане гетмане, что говорю о таких неприятных вещах, но это правда.
– Тогда тем более – почему?!
– Потому что это была твоя женщина. А я был у тебя в долгу. Ты обошелся со мной великодушно и благородно, так неужели я отплатил бы черной неблагодарностью? Проше пана гетмана, мне даже удивительно, что приходится объяснять столь элементарные вещи! – голос Брюховецкого зазвенел от возмущения.
Гетман внезапно улыбнулся, хоть было видно, что это далось ему с большим трудом.
– Право, такие люди возвращают мне веру в род человеческий! Благодарю за прямоту и честность. Я согласен, пусть пан возглавит охрану гетманыча. Прошу лишь об одном… – и Хмельницкий, умолкнув, многозначительно приложил палец к губам.
– Я не из болтливых! – со сдержанной строгостью произнес Брюховецкий.
* * *
Великий канцлер Оссолинский с недоумением и растерянностью смотрел на небольшой короб, обитый темным бархатом. Посреди крышки была приклеена полоса бумаги с его именем и титулом, а также припиской: «Передать в собственные руки».
– Откуда это взялось? – недовольно спросил он мажордома. – Кто принес?
– Не могу знать, проше ясновельможного пана! – виновато развел тот руками. – Оставили у черного хода, а кто и когда – одному Создателю известно. Я всех слуг спрашивал, клянутся, что ничего не видели и не слышали. А выбросить или открыть без воли ясновельможного пана не посмел… Вдруг там что-то важное!
– Полон дом слепых и глухих! – канцлер нахмурился, чувствуя, как закипает раздражение. Особенно из-за осточертевшей изжоги, которая сегодня особенно разыгралась. И еще тяжесть под ложечкой… Неужели придется сделать диету еще строже? Матка Бозка, будто мало других проблем и страданий! – Сегодня у дверей оставили какую-то коробку, завтра вывалят кучу мусора, а послезавтра средь бела дня заберутся воры, вынесут фамильное серебро – и опять никто ничего не заметит и не услышит! Право, мне нужно быть суровее, моя доброта приводит к нежелательным последствиям. Прислуга совершенно распустилась!
– Так каков будет приказ ясновельможного пана сенатора? Выбросить короб? – робко уточнил перепуганный мажордом.
– Выбросить никогда не поздно. Сначала надо хотя бы узнать, что там внутри. – И Оссолинский жестом приказал снять крышку.
– Слушаюсь, ясновельможный па… А-а-ааа! – мажордом отпрыгнул, уронив коробку и
