class="p1">— Я хочу сказать, — снова начал Прайснер, — подумать только, ведь это ребенок…
Вот наконец он произнес эти горькие слова. Сколько раз она слышала их за последние дни? Эту мантру, которая явно изо дня в день повторялась в головах родителей, когда они встречали детей после уроков и замечали рампу и переоборудованный автомобиль семьи Грондль, а потом шаткую камеру, поддерживаемую целой гроздью эластичных, упругих шаров марки «периболл», которую скатывали вниз по рампе, и детей, на прощание весело машущих камере вслед. Маленькие, непредубежденные создания, будущее человечества. И чудовищная, напоминающая формой яйцо, передвижная камера для несчастного существа, которое они воспринимали как подобное себе.
— Какими же надо быть родителями, чтобы соорудить такое?
— Пожалуйста, господин Прайснер, — подняла руку директриса.
Она хотела избавить его от необходимости переводить разговор в это русло.
— Нет, — сказал он, и лицо его приняло выражение искреннее и печальное, — я действительно хотел бы это знать. Какими же надо быть родителями, чтобы так поступить с собственным ребенком? Есть же какая-то граница, правда? В какой-то момент жизнь прекращается, обрывается. Всем нам когда-нибудь придется… Я хочу сказать, вы же знаете, как это бывает…
— Да.
— Вы бы поступили так с собственными детьми? Соорудили бы такую штуку и стали бы управлять ею дистанционно, из дома?
— У меня нет детей.
— И все-таки, — продолжал настаивать он. — Вы бы так поступили?
— Господин Прайснер, мне кажется, я не вправе осуждать решение других родителей только потому, что сама выбрала бы другое.
— То есть вы бы так не сделали?
— Я этого не говорила, — отвечала она со всей возможной мягкостью, на какую была способна.
— Я бы тоже так не сделал, — решительно покачал головой Прайснер. — Я мог бы прямо здесь и сейчас дать вам в этом расписку. Я бы никогда не соорудил такую штуку, эту единственную в своем роде камеру… я хочу сказать, если я даже не могу по вечерам укрыть его одеялом, то это уже не ребенок.
Он замолчал. На щеках у него выступили красные пятна. Жалкое, безволосое место над верхней губой как-то особенно выделялось. Он опустил глаза. Наверное, он внезапно понял, что зашел слишком далеко. Этим мгновением она и должна была воспользоваться, чтобы ринуться в атаку: он осознал свою вину, и для нее словно ненадолго приоткрылось долгожданное окно, теперь она без усилий могла заставить его купить фотографию. Однако, в отличие от прежних встреч с родителями, сейчас директриса медлила, и ее взгляд на миг почему-то застыл на маленьком флюгере, едва различимом на далекой крыше какого-то дома. Филигранный предмет, назначение которого заключалось в том, чтобы поворачиваться по ветру и радовать всех живущих поблизости привычным скрипом. Ей вспомнились осенние дни, краснокоричневые листья на подъездной аллее. Укрывать одеялом, по вечерам.
— Простите, — произнесла она. — Что вы сказали?
— Ах, ничего, — отмахнулся Прайснер. — Я не хотел никого обидеть. Стоит что-то такое сказать, и сразу начинает казаться…
— Нет-нет, — возразила она. — Вы сказали: «Если вы больше не можете укрывать его одеялом, то это уже не ребенок» — ведь так?
Прайснер смотрел на нее. Он смущался, не зная, как загладить свою оплошность.
— Можно спросить, откуда вы это знаете?
— Что?
— Откуда вы знаете, что по вечерам его не… То есть вы это просто предполагаете или…
Прайснер втянул голову в плечи и отвел глаза в сторону.
— Может быть, моя дочь упоминала о чем-то подобном.
— Что?
Он сделал нетерпеливый жест, мол, какая разница.
— Ах, да понятия не имею. Вы же знаете, дети иногда говорят за спиной друг у друга жестокие вещи.
Он откашлялся.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, вот, хотя бы гараж.
— Не знаю, о чем вы.
— Правда?
Прайснер, казалось, был удивлен. Во взгляде его даже появилось что-то вроде легкой укоризны, мол, надо же, поразительно, как мало знает она о частной жизни своих подопечных.
— Кровать, — осторожно начал он, — так сказать, больше не требуется.
— То есть не требуется Даниэлю?
— Да, — ответил Прайснер. — Ему же не нужно… То есть его можно…
Он не завершил начатую фразу, вместо этого очертив в воздухе контуры четырехугольного ящика.
— Видите ли, я не знаю, как строится быт семьи в столь исключительном случае, — проговорила директриса, — но…
— Мы просто не хотим покупать фотографию, — сказал Прайснер. — Может быть, мы на этом остановимся?
Тем самым он словно бы предлагал ей заключить мир. Директриса почувствовала, что упустила свой шанс. Перед ее внутренним взором проплыл образ темного гаража, прохладного и зловещего, ей показалось, что по спине у нее вот-вот побегут мурашки, но, слава Богу, озноб ее не охватил. Зато внезапно ей очень захотелось открыть окно.
— А вы, собственно, сами видели Даниэля? — спросил Прайснер.
— Конечно. А что вы имеете в виду?
— То есть эту камеру можно открыть или…
— Господин Прайснер, а вам не кажется, что обсуждать это было бы несколько вульгарно?
— Нет, — ответил он, и лицо его приняло честное и открытое выражение, что не могло не раздражать. — Мне кажется, это вполне оправданный вопрос. Когда дети устраивали рождественский вертеп, эта камера посреди сцены играла рождественский гимн, и его родители просто плакали навзрыд, но…
— Он взаимодействует с людьми, — заверила директриса несколько нетерпеливым тоном, словно еще раз объясняя урок непонятливому ученику. — Это самое важное. С ним можно работать. Он участвует в жизни, по-своему.
— Ну, скажем, как гидрант, — сказал Прайснер.
Прежде чем она успела как-то отреагировать на эту ужасную фразу, он поднял с пола свой зонтик. Не глядя на нее, притворился, будто смахивает какие-то невидимые пылинки с водонепроницаемой ткани.
— Я бы сказала, мы должны благодарить судьбу, — произнесла директриса, — за то, что ничего не знаем об этой боли. Да нормальным людям, вроде нас с вами, просто даже не вообразить, что означает почти совсем потерять ребенка.
Он по-прежнему не смотрел на нее. Но красные пятна на его щеках исчезли.
— Мы ничего об этом не знаем, — продолжала она. — Мы ничего не знаем ни о таких страданиях, ни о том облегчении, которое… У нас-то все хорошо, наши близкие здоровы.
— У моей дочери астма, — вставил Прайснер.
— Да, конечно, конечно…
Директриса сделала вид, будто у нее запершило в горле, и закашлялась, но лишь с большим трудом сумела скрыть непреодолимый, ничем не сдерживаемый приступ смеха. Господин Прайснер не засмеялся. Директриса почувствовала, как ее словно пронзили насквозь. Бельевой веревкой, натянутой между Венерой и Марсом. Она покашляла в кулак.
— Извините, — сказала она, отпив глоток воды из стакана, который все это время, нетронутый, стоял перед ней.
— На одно мгновение, — произнес Прайснер, обращаясь к зонтику, — Вы меня
