как я тебе рассказывала обо всех этих местах?
– Ну конечно, помню, – вздохнул он. – Но я все же не так это себе представлял. Не думал, что тут настолько урбанистично. Так непохоже на наш дом. Как тебе, наверное, дико было жить нашей жизнью.
– Ага. Самое яркое впечатление первых дней, а может, даже первого года – размеры. Все было громадным по сравнению с тем, к чему я привыкла.
– А как оно выглядело с другой стороны? Когда ты вернулась?
– Как и ожидалось. Грязно, тесно, серо. Все были худыми и голодными. Но все равно было очень радостно. На руинах пробивались цветы. И все было знакомым, словно жило у меня в крови. Как будто это место – часть меня. Как будто именно здесь я и должна быть. Как будто это мое.
Уильям кивнул:
– То же самое у меня с Мэном, я вчера говорил. Не могу представить, что живу где-то, кроме Новой Англии.
– Ну… – Беа смотрела в сторону, разочарованная его отсутствием интереса к остальному миру. Что случилось с мальчишкой, который хотел сбежать подальше? – Значит, мы оба оказались в правильном месте. В старой Англии и в Новой.
– За прудом, – подытожил он.
Они помолчали. Неподалеку от них начали собираться игроки в крикет.
– Откуда это? – спросил он, не открывая глаз. – Эта фраза? Я уже не помню.
– Мы проходили в школе. Старинное выражение. Изначально звучало как «за Селедочным прудом»[15]. Так в прошлом называли путешествие из Британии в Америку через Северную Атлантику. Еще это означало «быть куда-нибудь доставленным».
– Мне нравится, – кивнул Уильям. – Быть куда-нибудь доставленным.
– Я вспоминала его, когда впервые плыла через океан. Атлантика, казалось, никогда не кончится. Как будто дальше нет никакой суши. И мы будем плыть, плыть и в конце концов опять приплывем в Британию.
Беа не стала рассказывать, что на обратном пути, в 1945-м, она хотела, чтобы они не смогли причалить. И повернули обратно. Тогда она автостопом добралась бы от Нью-Йорка до Бостона, вошла прямо в солнечную кухню и сказала: А вот и я. Что у нас на ужин? И они все бросились бы к ней и принялись обнимать. И она оказалась бы дома. Кажется, ни до, ни после – никогда в жизни она ничего не желала так сильно.
– Как это по-британски, – сказала она, помолчав. – Считать, что мир начинается и кончается здесь.
– Мы же все такие, тебе не кажется? Патриоты.
– Но одним легче, чем другим.
– Что это значит? – В голосе будто раздражение. Оказывается, его теперь так легко задеть за живое. Ей это не слишком понравилось.
– Я не о тебе. О себе. – Она показала на игроков в крикет: – Я не знаю правил.
– И что? Я тоже не знаю.
– Об этом я и говорю. Моя любимая команда? «Ред Сокс». Любимое место? Мэн. Любимая еда? Маффины твоей мамы. Но я живу здесь. Это мой дом. Здесь моя мать. Я принадлежу этому месту, но на самом деле я застряла меж двух миров. И, похоже, не могу разобраться, какой из них мой.
Уильям кивнул, но промолчал. Интересно, понял ли он ее. Она поцеловала его в щеку. Он улыбнулся.
Беа встала и потянула его за руку:
– Пойдем, еще столько всего надо увидеть.
Не расцепляя рук, они двинулись дальше, вместе, но все же нет.
Уильям
Из того дня он запомнил в основном Беа, от которой не отводил глаз, пока она показывала ему свой мир. Какой милой и любезной она была со всеми, от продавца в магазине до смотрителя в музее и ребятишек в парке. Так непохоже на Беа, которую он помнил. Она и раньше всегда знала, как надо поступать, – в отличие от него, – но теперь в ней появилась уверенность в себе. Грация. Сейчас она была ведущей, она указывала путь.
У ворот Букингемского дворца она поболтала с американскими туристами, которые засыпали ее вопросами о том, что нужно посмотреть и куда сходить. Она и не подумала представить его или сказать, что жила в Америке. Беа стала той британкой, какой и была прежде. В чайной она сделала комплимент бусам официантки и улыбалась парнишке на подхвате. А в Музее Виктории и Альберта они наткнулись на ребятишек из ее начальной школы. Какой-то мальчуган увидел ее с другого конца зала и кинулся к ним, наклонившись всем телом вперед, обхватил ее обеими руками, уткнулся головой в живот. Она гладила его по голове и улыбалась обрадованным родителям, а потом опустилась на колени и заглянула малышу в глаза.
– Ты любишь свою работу? – спросил Уильям, когда они вышли из музея и возвращались к метро. – Тот парнишка определенно обожает тебя.
– В основном, да, – ответила она. – Иногда, конечно, бывают разочарования. И по вечерам я еле могу шевелиться. Падаю на диван и засыпаю, если мама не заставит встать и поужинать. Но вообще чудесно быть частью их жизни.
– Жаль, что ты не поступила в колледж, – сказал он. – Представь, какие это открыло бы возможности.
Губы ее сжались в ниточку.
– Серьезно, Уильям? Учитель – недостаточно стоящее занятие? Не уверена, что твой отец согласился бы. – В глазах ее мелькнула знакомая ярость.
– Нет, я вовсе не это имел в виду. – Вот опять он попал впросак, не подобрал правильных слов. – Я просто хотел сказать, что ты очень умная.
– Да, верно. – Она решительно шагала впереди, и ему сразу пришли на ум многочисленные истории, когда она ставила его на место. Он и любил, и терпеть не мог это ее свойство.
– Погоди, а? – Он ухватил ее за руку. – Это был комплимент. Да господи.
– И многого ты сам добился со своим гарвардским дипломом? Вроде бы просто сидишь в конторе и раздаешь людям их деньги. – Она явно разозлилась.
– Нет, – признал он, – не добился. У меня скучная работа. Но она меня устраивает. Сейчас.
– Правда? А как же твои мечты? Жить в Нью-Йорке? Путешествовать? У тебя лицо сияло, когда ты рассказывал про Париж. Ни на секунду не поверю, что ты счастлив в Бостоне. Ты все выдумал, сложил картинку из обломков. Чтобы убедить себя, будто бы принял верное решение. – Она повернулась к нему, и люди обходили их с двух сторон, отводя взгляды. – У этих детей, Уильям, у них есть возможность иметь детство. Которого у меня никогда по-настоящему не было. Мне радостно проживать вместе с ними каждый день. Их невинность. Их любопытство.
– Рад за тебя. Правда рад. А я дурак. Как всегда. Наверное, есть вещи, которые не меняются.
– Ты правильно
