было не ссориться, поскольку за ослушание она могла и без обеда оставить не поглянувшегося ей человека. Спиридона она любила и, не имея собственных детей, следила за ним, словно наседка за вылупившимся из яйца цыпленком. Обычно она и спроваживала Спиридона в баню не реже раза в месяц, но за всеми своими хлопотами и непониманием, как может нормальный человек не ходить еженедельно в баню, частенько о том забывала. Владыка знал об этом, понимая при том, что, если он своим распоряжением просто отправит келейника в баню, то тот начальственное приказание непременно выполнит и вмиг вернется обратно, лишь слегка окатившись теплой водой. Да и не престало архиепископу утруждать себя подобными занятиями. Потому он вызывал к себе Дарью и, зажав свой длинный, чуть с горбинкой нос двумя пальцами, без слов указывал на Спиридона, давая тем самым понять, в чем причина его обеспокоенности. Дарья лишь всплескивала руками, кланялась и роняла односложно:
— Виновата, не усмотрела. — Хватала Спиридона за рукав и тащила, не оглядываясь, к истопнику Пантелею, которому и сдавала с рук на руки архиерейского келейника.
* * *
На бывшем казаке Пантелее кроме топки печей зимой, а летом заготовки дров для них была возложена обязанность по содержанию архиерейской бани в исправном состоянии. И хоть был он, как и многие сибирские жители, непонятно каких кровей: то ли из калмыков, то ли родился от недавно окрещенных и начавших оседлую жизнь иных некогда диких обитателей степей, но порученное ему банное дело любил и честно следил за чистотой и порядком во вверенном ему сооружении, так что не было случая, чтоб владыка в какой день остался помывкой недоволен. Все тот же Пантелей и прислуживал владыке Симеону во время священнодействия по обмыванию архиерейского тела, поскольку привлекать к этому непростому делу келейника Спиридона было задачей трудновыполнимой.
Расторопная Дарья прямо из архиерейских покоев волокла слегка упирающегося Спиридона к самой ограде, окружающей Софийское подворье, где в укромном месте прилепилась низенькая банька, выговаривая при этом хмыкающему носом келейнику:
— Чего ты так мытья боишься? Тащу тебя, словно на казнь смертную. Грязь не сало, помял, она и отстала, а там живи дальше, как тебе нравится.
Спиридон на слова ее ничего не отвечал, оставаясь с непроницаемым лицом мученика. Найдя Пантелея, Дарья с рук на руки сдавала ему зачуханного келейника, для острастки хлопнув его тяжелой ладонью по мягкому месту ниже пояса, и спешила обратно к своим чугунам и сковородкам. Пантелей же, приняв того, вел его в теплую баню, потому как в протопленную с хорошим паром парную он как-то раз пробовал ввести Спиридона, но тот, едва услышав шипение воды на камнях, выбил ногой толстенную банную дверь и как есть голый пустился наутек по архиерейскому двору в свой чуланчик, где нескоро был изловлен Пантелеем совместно с Иваном Смирным. С тех пор мыли его без пропаривания, а лишь разложив на широкой лавке и хорошо намылив, пройдясь усердно и от души по тощим телесам мягкой мочалкой, а потом, окатив с головы до пят теплой водичкой, со смехом выпроваживали, приговаривая: «На колу висит мочало, не начать бы нам сначала?»
Спиридон терпеливо сносил процесс своего омовения, твердо зная, что после того он еще целый месяц сможет смело заходить в покои к владыке, который после его помывки заметно смягчался и при удобном случае одаривал его очередной изрядно поношенной ночной рубахой, носимой им до этого не меньше десятка лет. Дарение рубахи воспринималось Спиридоном как наивысшая награда за страдания его, поскольку жалованья ему все одно не платили, да и не знал он, положено ли оно ему. Рубаху же он не спешил напялить на себя, тем более что спал обычно в одежде, чтоб удобнее было вскакивать в ночное время по первому требованию господина своего, а прятал ее в кованый сундучок, которым обзавелся по примеру других архиерейских служителей, и носил ключ от него на шее рядом с помятым оловянным крестиком, доставшимся ему от умершего давным-давно деда.
Зато на кухне был он своим человеком и без зазрения совести брал без спроса лучшие куски из готовящегося для трапезы кушанья. Сердобольная Дарья только хмурила густые брови, но от плиты его ни разу не отогнала. К тому же через Спиридона кухонные тетки знали обо всем, что происходит наверху, в покоях архипастырских.
Главного над собой начальника они не сказать, чтоб боялись или испытывали к нему какие-то особые чувства, встречаясь с ним редко, а то и вовсе не видя по месяцу и больше, но всегда уважительно спрашивали Спиридона о настроении его. Лишь Дарья, вхожая в покои владыки, позволяла себе называть его не совсем пристойно «Семушкой», именем, которое тот носил в юности еще до монашеского пострига.
Как она о том прознала, оставалось загадкой, но тем самым она подчеркивала близость свою к сибирскому архипастырю и знание немногих его слабостей в еде и питье. Остальные же кухонные тетки, если речь заходила о владыке Симеоне, именовали его не иначе как «Он» или «Они», и всем было ясно, о ком идет речь. Так же звали своего владыку и прочие дворовые служители, время от времени по-свойски заглядывающие на архиерейскую кухню, чаще, чтоб поинтересоваться, чего сегодня подадут к столу, или погреться у горячей плиты и еще прознать последние новости задолго до того, как они обрастут подробностями и устареют, переданные им через посторонних, а то и вовсе случайных людей.
Вот и в этот раз, сделав несколько неудачных попыток отыскать дьяка Струну в полупустых архиерейских службах, Спиридон спустился в кухонный полуподвал и молча потянулся за ржаным пирогом с визигой под испытующими взглядами кухонного народа, не ведающего пока, что нынче за обстановка в верхних покоях.
— Ну, чего там у Семушки нашего творится? — не выдержав затянувшегося молчания, первой поинтересовалась у келейника Дарья, зябко поводя широкими плечами, словно в жаркой кухне было давно не топлено.
Спиридон как мог обсказал о своих неудачных поисках Ивана Струны, и все слушали, замерев и не перебивая его, прикидывая, чем все происходящее может обернуться лично для них. Но вскоре решили каждый для себя, что их это вряд ли коснется и как-то затронет, принялись заниматься и дальше своим делом.
Спиридон же, дожевывая пирог, подался обратно на поиски затребованного владыкой дьяка, о чем вскоре была через кухонных баб оповещена вся архиерейская прислуга, включая конюхов. И все они ждали, чем закончится срочный вызов дьяка, которого с самого его появления на Софийском дворе дружно невзлюбили и
