на богатый ковер, устилавший пол в архиепископских покоях.
— Спешить с умом надо, которого у тебя, детинушка великовозрастная, сроду не водилось, — со значением сказал владыка, относившийся к келейнику своему с явным состраданием и сочувствием, которые, если бы не монашеская строгость к проявлению чувств, можно было принять за отцовскую любовь. Но это не мешало ему взыскивать со Спиридона строже, чем с других своих служителей. Келейник же, с рождения своего не знавший иных чувств, кроме страха и всегдашнего унижения от сильных мира сего, считал владыку не иначе, как извергом, и боялся его пуще смерти. И скажи ему вдруг владыка неосторожно, чтоб умер немедленно, так бы и поступил, не задумавшись ни на миг, а покончил с собой самым простым и естественным способом, ничуть не сомневаясь в правильности поступка своего.
— Ответь мне лучше, — продолжил Симеон, — видел ли где сегодня дьяка моего Ивана Струну?
Спиридон испуганно поднял на него глаза, подразумевая в словах владыки если не угрозу, то очередное обвинение в чем-то недостойном и затряс головой, словно и вовсе не знал, о ком идет речь.
— Значит, не видел, — уточнил архиепископ, — а нужен он мне, дьяк этот, незамедлительно. Потому ступай и сыщи его, где хочешь.
Спиридон продолжал стоять на коленях, будто не разобрал, чего от него требуют.
— Иди за дьяком, — раздраженно повторил владыка, зная привычку келейника оставаться в неподвижности, пока ему не повторят дважды, и для верности стукнул о пол своим посохом.
Келейник соскочил с колен и медленно попятился к двери, будто бы не хотел покидать покои и его выгоняли насильно. Он тоже знал привычку архипастырскую возвернуть только что вышедшего от него человека с полдороги и вместо первого задания дать новое, не сообщая о причине, заставившей его передумать.
Угодить владыке порой было неимоверно трудно, и Спиридон, находившийся при господине своем не первый год, взял за правило покидать покои его не сразу, а чуть выждав, чем заходить в них дважды, а то и трижды, с каждым новым своим посещением узнавая иные подробности о своей бестолковости и нерадивости.
Но на этот раз владыка оказался тверд в намерениях и крикнул напоследок, чтоб без Струны он не возвращался. Закрыв за собой дверь, Спиридон только теперь обнаружил, что лишился, и, похоже, надолго своей единственной шапки, но, выйдя на крыльцо, вконец расстроенный от этого, тут же получил ее от Ивана Смирного, извлекшего шапку из разваленного келейником сугроба.
Даже не поблагодарив за находку, будто так оно и должно быть, Спиридон меж тем поведал Ивану, что опасения того насчет назревающей бури не лишены основания и, похоже, сегодня будет не только гром, но и молнии, которые полетят, скорее всего, в нелюбимого ими дьяка Ивана Струну.
Это известие чуть ободрило обоих, и на том они ненадолго расстались, чтоб каждый посвятил себя предписанным им обязанностям и тем самым ускорил течение дел духовных, вершащихся при их прямом участии и содействии своему архипастырю, в чьем пастырском ведении все они и пребывали и от воли которого зависела не только судьба многих проживающих в Сибири людей, но и сама их жизнь.
* * *
Келейником при высокой особе сибирского владыки сделался Спиридон по воле случая, будучи подобран и пригрет властелином своим еще во время его восшествия в приделы сибирские при горах Уральских. Там, в одном из селений, частью населенном русскими мужиками вперемешку с остяцкими и вогульскими бабами, которых местные вдовцы и бобыли выменивали у отцов их еще в малолетстве за нехитрый товар или простую выпивку и жили с ними кто сколько пожелает, покамест не надоедят. Так и появился Спиридон на свет в многочисленном семействе, промышлявшем когда охотой на зверя лесного, а чаще извозом купеческих товаров. Спиридонова семья жила не лучше и не хуже других, страдая, как и все, от неурожаев, поборов воеводских и частых пожаров.
Именно очередной пожар и решил судьбу парня, оставшегося после того круглым сиротой и не знавшего, куда податься от смрадного пепелища родительского дома. Вышло так, что из всей большой семьи уцелел лишь он один и то потому, что ночевал в сарае, стоявшем на огороде. Проснулся он, когда пламя уже бушевало вовсю, и никто из родных его не выскочил из гари.
И тут рядом с ним остановился возок сибирского архиепископа, едущего к месту своего пастырского служения в Тобольск. И как раз в свите архиепископской случилась нехватка в людях, которые, как зайцы от травли, разбегались на подъезде к Сибирской земле, напуганные слухами о творимых здесь чудесах и лишениях. Владыка пожалел парня, взял к себе вначале простым служкой, а потом перевел в келейники, к себе поближе. Если бы не благоволение архиепископа, то стало бы среди сибирских нищих на одного человека больше. А бежать Спиридону было некуда, и он, сызмальства привыкший к отцовским побоям и подзатыльникам старших братьев, быстро освоился среди архиерейских служек, заняв там свое особое место, на котором кто другой вряд ли бы долго продержался.
Обликом своим Спиридон походил то ли на татарина, то ли на остяка, имея смуглый цвет лица, чуть раскосые карие глаза и прямые вороньего крыла волосы. Отличала его от коренного русака и стойкая нелюбовь к посещению бани, чего он всячески избегал под различными благовидными предлогами. Но через определенный срок банного воздержания тело его начинало источать стойкий аромат, весьма далекий от благоухания, и тогда владыка, обычно мало обращающий внимания на житейские мелочи, принимался морщить нос при появлении келейника рядом с собой, но по непонятной деликатности стеснялся напрямую высказать тому свои претензии. Когда же запах начинал напоминать трупное тление, то он, воротя нос в сторону, осторожно, словно фарфоровую вещицу, отодвигал его концом посоха подальше от себя и задавал неизменный вопрос:
— Давно мылся, сын мой?
— Вчерась, — не задумываясь, отвечал тот, подобострастно лупая глазами и думая, авось на этот раз обойдется неправда его.
Но владыку на этот счет трудно было провести, к тому же против вранья Спиридона выступал запах, чуть не на версту исходящий от тела его. Потому владыка твердо стоял на своем и со знанием дела вопрошал, вызнавая подробности:
— И как же ты мылся, поведай мне.
— Обе руки мыл, когда после вас, владыка, посуду ночную убирал, а то к столу Дарья не пускала, — честно признавался келейник, считая, будто говорит истинную правду, не понимая недовольства своего господина.
Дарья являлась главной кухаркой и распорядительницей стола при особе владыки, а потому с ней лучше
